Не знаю, обидит тебя мое следующее суждение или польстит, но скажу откровенно: перечитывая твои книги, я то и дело останавливалась в недоумении и изумлении — написанное было значительнее и больше тебя. Или я недо­статочно хорошо тебя знаю? Мне думается, что это верный признак таланта, как кимберлитовая трубка — признак алмазного месторождения. Через тебя говорит иной голос, а ты лишь его проводник, его перо. Художник редко равно­велик себе — человеку.

И наконец, самое главное, то, ради чего я пишу тебе сию эпистолу: я не знаю мотивов твоего — страшно ска­зать — десятилетнего молчания, но, если бы ты вынашивал и хотя бы втайне, для себя, писал новую книгу, с тобой не стряслось бы беды, твои духовные силы сохраняли бы рав­новесие, а это, поверь недоучившейся медичке, надежная защита головного мозга. Случившееся — наказание за бунт: не наше дело вмешиваться в е г о промысел, такое не проходит безнаказанно. И мне видится единственный путь из кризиса к выздоровлению: взяться за перо и вновь обрести гармоническое равновесие. Дать выход внутренне­

Му беспокойству, недовольству, мыслям, даже капризам. (В скобках замечу, что это возможно в том случае, если от инсульта не пострадали твои интеллектуальные способно­сти.) Надеюсь, этого не случилось. Расспрашиваю Ивлиту, по она ничего толком не может сказать, только плачет да ахает и жалуется на твою раздражительность... А поднять­ся к вам на «трали-вали» нету сил, хоть и тянет немыслимо. Через несколько месяцев стукнет восемьдесят два. В нашем роду долгожителей не припомню... так что я, можно ска­зать, зажилась. Того гляди, помру не повидавшись. Если, часом, занесет кого-нибудь из твоих друзей-автомоби­листов, вспомни обо мне и спустись, навести старуху — буду рада.

Я не знаток русской поэзии, но в ссылке мне повезло — попался дореволюционный томик Баратынского; у него я вычитала строчку, которую, любя, тревожась и надеясь, передаю тебе: «Скорбящий дух врачует песнопенье». Сде­лай ее своим девизом в эту трудную для тебя пору.