Книга всегда была для меня советницей, утешительницей, красноречивой и спокойной, и я не хотела исчерпать ее благ, храня их для наиболее важных случаев.
Жорж Санд
Она кружилась все медленнее, а Джумбер обстоятельно и осторожно выбирал травинки из ее волос и снимал с платья; он делал это поистине с материнской тщательностью и с осторожностью минера, ни разу не коснувшись ее.
Дали наконец перестала кружиться и, снизу заглядывая ему в лицо, растянула с легкой досадой:
«Ну почему ты такой странный?..»
На этот раз Джумбер только пожал плечами.
Он и нам казался странным, едва ли не сомнительным,— с его сдержанностью и чистотой. Ребята подшучивали над ним; до поры зубоскальство сходило им с рук, ибо оно питалось не злобой, а глупостью, а этот недостаток Джумбер считал простительным.
Но в то лето в фривольных шуточках изощрялся человек совсем не глупый — дачник из Тбилиси, отдыхавший
С родителями после поступления в институт; он от скуки примазался к нам. Маленького роста, плотный, с заячьей губой, дергавшейся во время разговора, не по возрасту развитый и циничный. Ему нравилось дразнить деревенских тугодумов, мутить их двусмысленностями и сальными анекдотами. Но слушающая и ржущая взахлеб деревенская шпана была безликой и безвольной, как ветошь,— он просто обтирал об нее свою грязь. А двое заинтересовали его всерьез — Джумбер и Дали. Дали была недоступна — ему хватило ума понять это сразу. Она просто не замечала чернявого коротышку, увивавшегося вокруг и бросавшего на нее то томные, то саркастические взгляды. Всей его техники, почерпнутой из романов и помноженной на неутолимую тоску, хватило только на то, чтобы подсунуть записку; Дали при всех высмеяла его, пустив ее по кругу. Этот недоносок зализал самолюбие и опять явился к нам: на этот раз он подъехал с другой стороны — заметив расположение Дали к Джумберу, прилип к нему, из осторожности маскируясь в доброжелателя: «Дылдушка, силушка, она же сохнет по тебе, а ты ходишь на цырлах и рот разинул. Поднажми покрепче, раз-раз — и на матрас. Думаешь, тебе горит, а ей не хочется?»
Так и вижу, как коротышка вышептывает это, дергая рассеченной губой и насмешливо щурясь, а Джумбер не отрывает от него изумленного, чуточку растерянного взгляда, и его рот полураскрыт совсем по-детски. Этот детский рот, эта нетронутость возмущали коротышку, вызывали приступ злобы; он брызгал слюной и шептал что-то вовсе уж малопристойное и гадкое, ерничая, дразня склонившегося над ним Джумбера, при этом то и дело косился опасливо — не переборщил ли? Нет, не переборщил: Джумбер внимательно вслушивался в его шипение — можно сказать, подставлял душу под ядовитое жало, то ли проверяя свою неуязвимость, то ли изучая вечного и неизменного врага будущей своей жизни — человеческую низость.