Тут многое лежало на поверхности и не только мне бросалось в глаза. Например, то, что «по отношению к

Реальности* всякий роман представляет некий идеальный план» (Борхес); громоздкая композиция жизни куда беза­лаберней. И в этой-то ее небрежности, расхристанности, порой безвкусице подлинная пронзительность и боль, теп­ло и сладость... Однако при всем сумбуре неистовый и мут­ный поток жизни выявляет закономерности более грозно и необоримо, чем самые лучшие книги! Я не склонен усмат­ривать в этом проявлении сверхъестественные силы. Един­ственная известная мне судьбоносная закономерность — это человеческий характер. Взаимосвязью, взаимозави­симостью множества характеров объясняются самые фа­тальные события человеческой жизни.

Такого рода мысли занимали меня перед отъездом в Москву. В них, как шорох в стетоскопе, слышалась уста­лость, знакомая всякому, кто долго одолевал сопротивление материала. В разгар работы мне не нужно было ничего, кроме стопки бумаги. Теперь чистый лист отпугивал своей требовательной белизной. Усталость смиряет художни­ческую гордыню; она отступает, и начинаешь понимать, что не ты один делаешь стоящее вино.

И вот я в Москве. Снял комнату на тихой улочке, около популярного в те годы молодежного кафе.

В один из вечеров хозяйка комнаты устроила ново­селье в тесном кругу, несколько соседей и подруга. Мило и трогательно.

Меня расспрашивали о московских впечатлениях и де­лились скудными курортно-рыночными сведениями о Гру­зии и грузинах. Разговор прихрамывал: его пыталась взбодрить подруга хозяйки, моложавая красотка, косившая на меня бесстыжими, всезнающими глазами и то и дело откидывающая назад крашенные перекисью золотистые пряди. На борьбу с холодком и скованностью я бросил бутылку «Греми» из своих запасов. Через дорогу, над входом в кафе, вспыхнула реклама; за толстыми стенами гнусаво заквакал саксофон и возбужденно забубнил конт­рабас, время от времени заглушаемый воплями и взрывами аплодисментов. Подруга хозяйки выключила свет и пусти­лась в пляс, покачивая бедрами, хлопая в ладоши и по­крикивая на меня: «А ты чего? Ну!..» Потом она азартно витийствовала, пародируя слышанного где-то на Кавказе тамаду. И вдруг сползла под стол (у меня аж ноги заныли) и там стала умиленно причитать над моими ботинками: