«Женись на ней, братец,— вздохнула она, когда девицы скрылись из виду.— Женись, не медли. Она как голубка...»

Почему они были уверены, что для женитьбы доста­точно желания дедушки? Неужели только потому, что невеста была сирота и бесприданница?

Я все твержу: «дедушка, дедушка», а между тем, судя по фотографии, сделанной в Кутаиси в год женитьбы, он был тогда молод и очень хорош собой: продолговатое лицо, мягко струящаяся бородка, вьющиеся волосы, круп­ный, прямой нос, брови вразлет и открытый, несколько грустный взгляд широко поставленных светлых глаз; прибавить сюда рост, жилистость и силу, сохранившиеся до глубокой старости, и можно понять, почему брат с се­строй верили в успех...

Через неделю они обвенчались.

Ах, если бы после этого можно было сказать: «И жили они долго и счастливо!»

В ту же весну был забрит в солдаты и отправлен на фронт в далекую Маньчжурию младший брат дедушки — двадцатилетний Леван. Оттуда он уже не вернулся.

Через четыре года после получения известия о гибели Левана в несколько дней сгорел в жару скоротечной скар­латины их первенец, крещенный в честь погибшего брата Леваном: его могилка на деревенском кладбище отмечена махоньким надгробным камнем, похожим на ларец, сделав­шимся с годами мягким от мхов...

А еще пять лет спустя началась первая мировая война: к этому времени меньшему из трех братьев Александру исполнилось двадцать и дедушка решил любой ценой уберечь поскребыша от мобилизации. Опытные люди при­советовали ему лекаря — то ли медика, то ли знахаря, какими-то отварами вызывающего у рекрутов кратковре­менное заболевание, упадок сил, а после прохождения комиссии быстро ставившего их на ноги. Здоровьем Алек­сандр оказался кремень, дозы «снадобий» пришлось удвоить, а затем утроить, в результате он был освобожден от воинской службы, но поставить его на ноги не удалось — меньше чем за год полный сил молодец истаял, угас, и де­душка сам закрыл ему глаза, не в силах вынести застыв­шего в них удивления и укора.

Смерть Александра потрясла его: он опустился, забро­сил хозяйство, даже нуждающийся в уходе, еще не окреп­ший новый виноградник — детище умершего брата — в первое лето остался невозделанным. Его не могли раз­влечь бегавшие по дому детишки, не смогла утешить исто­вая в своей вере сестра Тасико; он запил и, пьяный, плакал

И винил себя в смерти брата... Дом наш пошатнулся и за­трещал, как от подземного толчка, и рухнуть бы ему, погре­бая под собой неокрепшую семью, если бы его кров не под­пирала матица удивительной прочности — молодая бабуш­ка Мариам. Ее противостояние судьбе не было стоичес­ким; мягкая и жалостливая, она держалась силой любви: обремененная многочисленным семейством, заботливо ухаживала за умирающим деверем; она и после смерти пеклась об Александре — поминала, молилась, справляла сороковины, годовщины и все обрядовые дни, причем без болезненной экзальтации Тасико, а сосредоточенно-ласково и житейски-просто, думая и говоря о нем как о боль­ном или временно отсутствующем, с просветленной улыб­кой на милом лице, до последних лет сохранившем луч озорства и веселья.