За три недели о ней и думать забыли. И вдруг, в оче­редную среду, когда мы не спеша выбирались из аудито­рии, она вошла. Была именно среда: я хорошо запомнил это, потому что впоследствии считал дни в ожидании среды и пятницы; к тому же у меня с детских лет особое отношение к этим дням недели — в них бабушка Мариам постилась и, урвав полчаса от дел, молилась в комнатке Анастасии.

Озадаченные и смущенные (лектор оказалась молодой, миловидной женщиной), сразу сделавшиеся косолапыми провинциалами, мы потопали назад. А она положила на стол изящную сумочку и подошла к кафедре.

С тех пор я столько раз наблюдал эту картину, ловя каждое ее движение, что мог бы припомнить множество характерных штрихов, но чаще всего повторялись сосредо­точенное, как бы молитвенное, сплетение пальцев с ухо­женными, некрашеными ногтями и покачивание отстав­ленной на носок правой ноги, причем если движение рук было вполне лекторским, отставленная нога вела себя сов­сем по-школьному.

— Духовность, пронизывающая тело, есть то, что на­зывают грацией1.

Вряд ли она начала свой курс с этих слов. Я даже уверен, что она не могла с них начать. Но эти слова стали как бы ее девизом, предваряющим знакомство и сообщаю­щим о владелице нечто существенное. Но не грацией по­корила она с первого взгляда: она задела что-то глубоко сокровенное, какие-то тайные струны, те самые, что неког­да откликались на красоту златокудрой Дали Авалиани и чистоту преданной Лики...

Тут не обойтись без признания или саморазоблачения

1 Неточная цитата из французского философа Бергсона. (Примеч.

(записки, не предназначенные для чужих глаз, провоци­руют на откровенность): в моем отношении к женщине всегда была какая-то непреодолимая и мучительная двой­ственность: в душе жил образ, внушающий почтитель­ное благоговение, чистое, безгрешное восхищение, а плоть томилась от желания и похоти. Это не так-то просто понять: я мечтал о женщине, которую не посмею по­желать. Такая идеалистическая тоска нечто настолько за­мысловатое и парадоксальное, что впору назвать плато­ническим эротизмом.

Чувственный шок, пережитый в юности, столкнул меня в душный поток плотских влечений; в том же потоке нашли друг друга мы с Лали и, одурманенные, плыли долгих десять лет. Но подобно тому, как ей сквозь удушье и дурман звучало порой прохладное серебро рояля, так и я слышал в себе тоску о чем-то несбывшемся, почти забытом: чистое и возвышенное, зарождавшееся в душе, осталось в ней, как обломанный росток или дитя, уду­шенное для сокрытия тайны. (Не знаю, что было тому причиной — моя неуверенность или верность дружбе.) Зато теперь две несостоявшиеся любови воскресли и вли­лись в чувство, охватывавшее меня при виде миловидной и умной женщины, входящей в аудиторию по средам и цятницам: сломанный росток выпрямился и зазеленел, дЬтя ожило и засмеялось!.. Случилось так, что положенное при­родой в семнадцать лет пришло ко мне в тридцать семь.