Ивлита разливает чай, садится наискосок, говорит в сто­рону:

— И этот день прошел. То ли радоваться, то ли горе­вать... Как ты себя чувствуешь?

Пожимаю плечами.

— Спасибо Нугзару, большое дело они с Латифом нам делают. Если до конца доведут, придется им часть урожая уступить. Что скажешь? Не деньгами же расплачиваться?

— А они не возьмут,— говорю.

— Ты так думаешь? Вообще-то долг платежом красен.

Сколько мой отец им добра сделал, теперь их черед. А как же! Испокон веку так между людьми заведено.

Смотрит, как я укладываю на стол левую руку, взды­хает и опять отворачивается.

— Ты вот тоже стараешься, ходишь в виноградник, мотыжишь, а можно ли тебе на мартовском солнце, по силам ли такая работа?.. В тот раз друзья из Тбилиси на­грянули — целый автобус, ахали, ахали, распинались, а доктора хорошего, толкового захватить не подумали. Или хотя бы городской колбасы... Тебе от них ни пользы, ни удовольствия, я же вижу: только погрустнел против преж­него после их отъезда.— Чай отпила и глянула несмело, искоса.— О чем, Отар? Может, они о жене что рассказали или о детях?.. Все-то ты молчком, молчком, а у меня сердце не на месте...

Кошка вылезла из-под печки, потянулась всем телом, потом подошла и запищала сдавленно, царапая мне шта­нину.

— А если ты из-за Тамилы — тоже не стоит. Чего уж теперь!.. Поздно. Две семьи разрушил: и свою, и ее...

Не хотел вступать в разговор, но не удержался, бурк­нул:

— Не говори, чего не знаешь.

— Может, я чего и не знаю, но от того, что знаю, не от­рекусь: она тебя со школы любила, с малых лет. Точно. И сейчас любит...

Прихлебываю чай, стараюсь не слушать. Вижу — косится с осторожным любопытством. Подмигнул ей: валяй, дескать! Пусть человек выговорится. Жует беззубым ртом и давится торопливо.