В последний раз я неожиданно услышал о Дали Ава­лиани лет восемь назад — на премьере в Чиатурском театре. Спектакль получился слабый, но приняли хо­рошо — аплодисменты, вызовы, цветы. Меня тоже выта­щили на сцену. Раскланиваюсь, жму руку режиссеру, целую актрис, норовлю поближе к кулисам переместить­ся. Вдруг какой-то грузный мужчина лет пятидесяти с седой шевелюрой твердо так поднимается на сцену и прет на меня с букетом в вытянутой руке; получается это у него

Довольно-таки нескладно, пожалуй даже грозно, не только потому, что в такие минуты женщина с цветами уместней, но и потому еще, что в лице у него неуместная и угрюмая решимость; протянув цветы, другой рукой он крепко берет меня за локоть и говорит что-то, чего я не слышу в шуме аплодисментов. Я продолжаю раскланиваться, ловлю краем уха его слова и киваю, дескать, спасибо, а глазами спра­шиваю: что надо? Он вынужден к зрителям повернуться, тоже вроде как кланяется, а меня все держит хватко. Наклоняюсь поближе и слышу:

«Эти цветы от Дали Авалиани. Я ее супруг Валико Тодрия...»

Большое мясистое лицо, нос в красных прожилках, кус­тистые брови и усталые настороженные глаза.

«Очень приятно! — жму жесткую твердую руку. Ожив­ленно киваю на зал: — Она здесь?» В синем с золотом зале так была бы уместна синеглазая и златокудрая Дали нашей юности.

Недоумение, выразившееся на его лице, сродни испугу, даже локоть мой выпустил и отстранился.

«Кто?! Она?! — И сокрушенно: — Эх, если бы она могла сюда прийти, я бы на судьбу не жаловался».

«А что с ней?»— спрашиваю.

И слышу в ответ:

«Который год не встает. Обезножела. До театров ли мне, сам посуди. Но послала. И цветов велела купить. Целый день глаза на мокром месте. Одни глаза и остались от нее. Одни глаза...»