Кто видел этот голливудский боевик предвоенных лет, наверняка помнит знаменитый клич Тарзана, сзывающего на помощь своих лесных друзей или предупреждающего об опасности: это был дикий, мощный вопль, перекрывав­ший шум водопада, украшенный, точнее, прорезанный двумя резкими горловыми руладами.

Так вот: на беду дарованному мне голосу и на радость многочисленным друзьям я в точности воспроизводил этот вопль; если откровенно, у меня получалось даже получше, чем у Тарзана. К тому времени мой отроческий дискант стал грубеть, в тембре появились мужественные оттенки, что же до рулад, то ломающемуся голосу они давались особенно легко.

Теперь представьте жаркое южное лето, деревню на склоне лесистого ущелья, увитые лианами деревья, пет­ляющую между скал горную речку с валунами, похожими на купающихся бегемотов, и дочерна загорелых полуголых мальчишек... Мог ли я удержаться от тарзаньего вопля! Он сделал меня кумиром, вождем, предводителем, вознеся на вершину мальчишеской иерархии. Он изменил привыч­ную деревенскую жизнь, привнеся в нее элемент волшеб­ства: казалось, ущелье Дзирулы превратилось в Африку, а в каштановых лесах на склонах гор завелись слоны и обезьяны. Ради такого преображения я не щадил себя. Но горло-то в четырнадцать лет не луженое — голосовые связки не выдержали. То, что осталось, в лучшем случае годится для тесного «междусобойчика» или нетрезвого застольного хора. А голос...

А был ли голос?

Скорее всего, я никогда не вспомнил бы о своей маль­чишеской беспечности и безалаберности, если б через че­тырнадцать лет все не повторилось — на другом, так ска­зать, материале.

Я тогда приступил к своему первому роману «Браку по-имеретински»: студенческие и армейские пробы пера частью были напечатаны, частью легли в стол. Работалось удивительно легко и радостно — так некогда пелось. Впер­вые в жизни я спешил встать пораньше, чтобы сесть за

Стол. Порой десятки страниц писались почти без помарок, словно бы под чью-то диктовку. В романе скульптор Ладо говорит о скульптуре, наконец-то давшейся ему после долгих творческих мук и душевного напряжения: «Дело пошло так легко и быстро, словно я нашарил в рыхлом грунте готовую скульптуру, оставалось только откопать ее у не повредив». Можно сказать, что я переадресовал герою свое ощущение: история, которую я рассказывал, словно бы существовала в мире, и мне оставалось только раздвинуть скрывавшие ее завесы или протереть стекло. Даже отдельные штрихи и детали этой истории при первом же касании являли свою суть, как фасоль из сухого стручка. В считанные месяцы написалось три четверти книги. Но затем сугубо житейские причины оторвали меня от романа — пришлось переключиться на переводы и литподенщину. Я сознавал опасность, созна­вал, что ключ, вдруг пробившийся на моей земле, может иссякнуть, уйти, и, спеша разделаться с поденщиной, работал по шестнадцать часов в сутки. Я опять нещадно рвал связки. Только на этот раз без мальчишеского во­сторга.