Я отложил газету и перевел взгляд на своего собе­седника: он смотрел рассеянно и хмуро.

— Ну, знаете...— я развел руками.— У меня нет слов...

— Дело в том, что я откликнулся на их просьбу,— сказал он, убирая газеты и взамен доставая стопочку ис­писанной бумаги.— Написал и собираюсь отослать, но все что-то не решусь... Если вас не утомит, просмотрите, пожалуйста, как литератор...

Я прочитал записки Тариэла Сордия как литератор и до сих пор не забыл испытанный при прочтении стыд, настолько тяжелый, что какое-то время не смел поднять глаз. Стало стыдно за вечер в ресторане и за себя, читаю­щего воспоминания подпольщика сквозь невыветрившийся хмель; но эти причины лежали на поверхности, а под ними ворочалось что-то более важное, что не просто было определить словом.

Я не запомнил деталей и подробностей записок, но общее ощущение запало навсегда; рядом с газетным очер­ком могло показаться, что Тариэл Сордия развенчивает себя и друзей-подпольщиков, и не всякий бы понял, сколь­ко в его словах достоинства и подлинного мужества.

По толстовской формуле, человек как дробь: в числите­ле то, что о нем говорят, в знаменателе то, что он сам о

Себе говорит. По этой формуле тяготеющий к нулю знаме­натель может превратить человека в целое...

Я понял глубинные мотивы своего стыда: десяток листков машинописного текста были укором мне, порой из мизерных событий выдувавшему огромные пузыри; большое, великое дело называло себя простыми, малень­кими словами; я же подчас поступал наоборот. Никогда я не ощущал это с такой исчерпывающей ясностью, как в ту ночь, в номере провинциальной гостиницы.

Я поднял глаза. На этот раз Тариэл Сордия смотрел с ожиданием и некоторой авторской робостью. Стараясь поскорее отделаться, я сказал:

— Не уверен, что в музее от вас ждут таких воспо­минаний.

— Я описал все, как было.— Он забрал свои бумаги, в раздумье посидел над ними, потом вскинул на меня вопрошающий взгляд.— Как вы думаете...— замол­чал и потупился.— Как вы думаете, можно в конце при­писать: «Когда происходили эти события, я не предпола­гал, что после войны мне трудно будет прокормить семью»? — Он с усилием договорил до конца и опять под­нял на меня глаза. Видно, моя реакция была достаточно красноречивой — он поспешно объяснил: — Трудно столь­ко лет жить в нужде. Особенно с семьей.