— Когда в тот день мы для твоих друзей чай готовили, она не своя была, все курила и слезы утирала. Не ожидала, говорит, его в таком виде застать, это, говорит, настоящая трагедия. Только он сам в ней виноват, сам до беды довел... И еще что-то про твои писания, я не поняла. Выйдет на балкон, глянет на тебя и опять ко мне в кухню. А сама все носом шмыгает и курит, мне аж дурно стало в дыму с не­привычки. Тоже небось по твоей милости: от хорошей жизни порядочная женщина папироску не закурит.

Это мне понравилось! Даже улыбку не смог сдержать.

— Хорош, нечего сказать! Изломал человеку жизнь — и улыбаешься!.. Я же помню, как она девчонкой у меня на груди плакала; в любви к тебе призналась, а вся так и дрожала, бедняжка, так и дрожала!..

Ну у тетушки и память! Того гляди, меня до слез до­ведет, если не остановить.

Послушай, Ивлита,— говорю с нарочитой су­хостью.— Почему мы с тобой кур не держим? Зарезали бы парочку для гостей, а то как-то неловко. Да и яйца свои.*;

Даже поперхнулась от возмущения. Лицо злое стало.

— Хм, надо же! Каких тебе еще кур?! Кто — мы?! Дом без хозяина, двор без собаки, только кур нам недо­ставало — лис кормить.

— А лисы-то еще водятся?

— На наших кур хватит.

— Потомство Пистимеи,— говорю.

Не поняла. Забыла. Это с ней от досады. А так все про наше детство помнит, все наши проделки и словечки...

Сижу возле Ивлиты, оттягиваю расставание, слушаю ДозЁЯкиваиие ложечек в миске с теплой водой и ее недо­вольную скороговорку.

Печка быстро остывает.

В щель под дверью тянет свежестью весенней ночи.

В ночи меж камней церковной ограды весело цветет гранат...

И почаевничали, и поругались. Теперь разойдемся, и до утра она ни в одном глазу... Тоска ночная, смертная. Одно средство против нее...

Большая зеленая долина

Август в то лето выдался жаркий. Солнце нехотя выка­тывалось из-за гор и, не встретив за день ни облачка, по­гружалось в раскаленную лаву. Река так обмелела, что из омута у висячего моста выступили отроги скалы. Свежак над горами напоминал дыхание отработавшего мартена. С утра жизнь еще теплилась во дворах, а к полудню деревня словно вымирала; даже цикады, упивавшиеся пеклом, рас­терянно смолкали.