Никогда двадцать огромных томов не сделают революцию, ее сделают маленькие карманные книжки в двадцать су.
Вольтер
Посту* выражалась в чрезмерной опеке, в постоянном ожидании грозящих мне опасностей, когда даже заноза в пятке, синнчок на бедре или вдруг хлынувшая носом кровь вызывали настоящую панику: она затравленно металась по компате и ломала руки, а когда опасность проходила — вернее, становилось очевидным, что никакой опасности не было,— зацеловывала меня с головы до пят, на что бабушка, с сочувствием и жалостью косясь на дочь, насмешливо ворчала: «Ну будет, будет, успокойся! Сама ненормальная, зачем же ребенка с ума сводить?..»
Тогда же зародился обряд омовения ног. Каждый вечер Ивлита наливала в тазик подогретую воду, опускалась на корточки с полотенцем через плечо и, несмело поглядывая на меня, приговаривала что-то ласковое. Обряд был исполнен такой тоски по любви и ласке, что ни отец с матерью,
Ни я сам не могли запретить Ивлите совершать его.
* * *
До дома не дотянул?— Нугзар стоит надо мной с лопатой и мотыгой на плече, посматривает с любопытством и легкой тревогой.
Протягиваю ему руку. Помогает встать. Заносит в сруб лопату и мотыгу, говорит оттуда:
— Что-то солнце очень кусается — может, к дождю...
~ Много наработал?
— Завтра закончу. А ты потом пройдись потихоньку с мотыгой.— Выходит из сруба; волосы слиплись от пота, лицо раскраснелось.— Прикемарил, что ли, в тени?
— Нет.
Идем по тропинке к дому. Он вразвалку шагает впереди, шарит по карманам, сокрушенно оглядывается.
— Курево дома осталось! У тебя нету?
— Кажется, найдется.
Кто-то из телевизионщиков забыл свои сигареты, Ивлита припрятала их, знать бы еще — куда.
Но Ивлита уже дома. Нугзар с удовольствием закуривает. Передохнув немного, делает мне массаж — женафельдшерица научила, и массирует не хуже ее; вот уже третий месяц дня не пропустили, ходят попеременно, даже зимой добирались, когда снегу по пояс навалило...