В деревне я никому не рассказывал о пережитом. Даже Этери Георгиевне. Мне не хотелось ее сочувствия, не хоте­лось горестную судьбу ее поколения продолжить в нашем: это означало бы неподвижность времени, если не попятный ход, тогда как его вектор неизменен.

Под осенним небом, сухими кремнистыми тропами я спускался к дому. Снизу, со стороны села, слышался прон­зительный фальцет Фирюзы. Он звенел над селом — не­истребимый, задиристый и жизнерадостный, как крик петуха.

— Ма-ри-аам! Ай, Ма-ри-ам!..

30 июля

В полдень заявился Нугзар; приехал на грузовике и посигналил сипло. Ивлита поспешила к воротам, встревоженно всматриваясь издали: «Хотела бы я знать, кого он нам привез?..» Отворила. Нугзар кое-как протиснулся меж ду покосившимися столбами и еще раз посигналил. Я отор­вался от работы, вышел на балкон.

— В чем дело, Нугзар?

— Принимайте гостью...

Ветровое стекло бликует, кабины не видать. Он обо­шел машину, распахнул дверцу; на подножку из кабины выбралась Этери Георгиевна Джорджадзе. Вот уж не жда­ли!.. Стоит в темном платье, с кипенно-белым воротником, кургузая фигурка таким же пояском перетянута, но еще белей копна седых волос сверкает на солнце, почти как ветровое стекло слепит.

— Раз завез, разбойник, помоги слезть отсюда,— говорит Нугзару. — У твоей машины не подножка, а целое крыльцо.

Тот руки к ней протягивает:

— А как же, калбатоно Этери, с доставкой на дом! Как в Европе! Двадцать долларов в один конец.

— Замолчи, болтун! — засмеялась и, опершись на его руки, ступила на землю.

Ивлита подошла к ней с постной озабоченной миной, по­целовала без всякой радости:

— Зачем беспокоились в такую жару? Дорога сами знаете какая...

— Ох, верно, Ивлита, верно! — подхватила Этери Геор­гиевна.— Всю душу вытряс, черт чубатый, уморил сов­сем...— Говорит с ними, а сама в мою сторону косится незаметно: интересно ей, не видела меня после удара.