Лес кончился сразу: сбросив тень дубов и каштанов, арба выкатилась в сушь и солнце, и передо мной открылась Большая зеленая долина. Право, она не могла быть ни зе-

3*

67

Леней, ни больше! Все пространство впереди точно задер­нули тяжелым бархатно-зеленым пологом в мягких склад­ках; постепенно полог обрел перспективу; это горы, плавно и округло перетекая друг в друга, громоздились до неба и закрывали горизонт. А иллюзию замкнутого пространства создавал глубокий и ровный зеленый цвет, совершенно одинаковый от колес арбы до дальней вершины. Находка для живописца: зеленый гобелен, пейзаж без глубины, в который, однако, мы основательно углубились, и, обогнув пологий склон, я увидел белое приземистое строение фермы и разбредшееся вокруг стадо. Здесь оптический обман вы­ражался еще сильнее: коровы были разбросаны по зеленой плоскости как на детском рисунке: одни из них паслись высоко над фермой, другие ступали почти по крыше и, казалось, прямо из крыши выщипывали траву, третьи бодали ферму сбоку или подпирали ее крестцом, а самые нижние, пасущиеся в двадцати шагах от дороги, недоумен­но оглядывались на моего вола и мычали.

С фермы навстречу вышел глухонемой Эстатэ, босой, в гимнастерке без пояса и в неизменных солдатских своих галифе. Он так прозывался — «глухонемой Эстатэ», хотя в сущности был сильно туг на ухо и страшно заикался; при известном навыке с ним можно было объясниться. Таким Эстатэ вернулся с фронта. Контузия поразила самое слабое и уязвимое в нем — голову; в остальном его желез­ный организм не пострадал и остался воплощением здо­ровья и силы: Эстатэ не знал, что такое хворь; даже зубная боль была ему неведома; ел за двоих, пил за троих и работал за пятерых — тем и славился по округе. От той же чрез­мерности проистекала всем известная слабость Эстатэ — женолюбие. При виде женщины его свекольно-красная физиономия с белесыми ресницами расплывалась в умиль­ной, бесконтрольной улыбке. Позабыв все тревоги и за­боты, сбросив все житейское, он останавливался как вко­панный и, глядя вслед, восхищенно мотал головой и цокал языком. И если рядом оказывался кто-нибудь, искренне пытался поделиться своим восхищением, но от прилива чувств не мог выговорить ни слова — так заикался. В сосед­ней деревне у него была зазноба — боевая, скандальная вдова: снежными зимами, когда по полдня приходилось торить тропку до хлева, он, утопая в сугробах, пер к ней через гору, и пар курился над ним, как над гейзером.