«Понимаешь,— внушал я,— вместо описания вот этой лужайки я вшил бы в книгу пласт дерна с букашками, лютиками и птичьим пометом. Вот какая нужна достовер­ность и точность!» Она улыбнулась: «Что значит — чув­ствовать материал!» «А вместо лета у моря,— продолжал я,— распаренную на солнце магнолию с эвкалиптом и лавром». «Браво!.. А как быть с дождем или мартовским снегом? И в каких типографиях издавать такие книги?» На этот раз засмеялся я. «В поисках доподлииности можно очень далеко зайти. В Англии я видела работы одной молодой авангардистки — собственно, их «рисовало» ее дитя, грудной младенец: в рамку были заключены его за­пачканные пеленки, они так и назывались: «После яичка», «После молока», «После яблочного пюре». Вот где прон­зительность первозданной простейшей жизни! У меня есть серьезные основания думать, что такого рода доподлинность ищут художники-изгои, художники-пасынки, от­торгнутые жизнью. Но ты-то не из их числа... Как я понимаю, ты стремишься к тому, чтобы боль передать болью. Это честно. Но других средств, кроме слова, у писателя нет. И не нужно, добавляю я... Бедняга — спус­

Тился с гор, растратил простодушие, здоровье и непо­средственность, но ничего не приобрел взамен. Ты подошел к опасной черте. Хочешь, я покажу, что за ней?..»

Несколько дней она возила меня по мастерским зна­комых художников-модернистов, по ее словам давно носивших опасную бациллу. Это был предметный урок. У одного скульптора — он называл себя концептуалис­том — я увидел разложенные в большом пенале морские камни, на двух из них чернели пятнышки мазута; рядом стояла обгоревшая изнутри урна с мусором: оказалось — тоже скульптура. Чем не доподлинность?

У живописца на стене висело огромное тщательно за­грунтованное полотно с пояснительным текстом, примерно такого содержания: на картине изображен праздник Военно-Воздушных Сил в Тушино; чтобы увидеть эту картину, нужно немного воображения. Текст был написан подчер­кнуто казенным шрифтом, каким делаются надписи в об­щественном транспорте.