Я ни с кем не делился своими сомнениями, но кое-что прорывалось в разговорах. Помню, как один из великолеп­ной троицы, посмеиваясь в рыжие прокуренные усы, поведал байку о гусенице сороконожке: стоит ей заду­маться, в какой последовательности переставлять ножки, как всё — ни с места; так и наш брат писатель: в дви­гателе творческого процесса слишком много бессозна­тельного, и пока он фурычит — лучше туда не совать­ся...

Однако нашлись на курсе и единомышленники, назову их усомнившимися; мы видели, что слово, не на­полненное правдой, деформировалось, как пустая перчат­ка; его бескостной гибкостью пользовались как твердо­лобые демагоги, так и «виртуозы пера», выработавшие разнообразные приемы беллетризации жизни. Для начала от них следовало отказаться. Пусть даже ценой молчания. Доподлинность и достоверность. Потому меня так обрадо­вал чей-то рассказ, прерванный фразой: «А дальше все движется на беллетристическом моторе». И все. Точка. Сколько в этом усталости от литературных побрякушек и писательской честности. Сочинительство стало чем-то сомнительным, вроде любимого развлечения нашего со­курсника Володечки Русева, мечтательно перебиравшего девушек на Тверском: «Вот эта — моя... И эта моя... А эта не моя...»

Толкуя о доподлинности, кто-то сочувственно приводил строки знакомого поэта: «Мечта великая живет, чтоб хо­лодело слово «лед»...» КажеТчСЯ, так... (Впрочем, возмож­но, эти строки я услышал позже.) Кто-то — любящий опи­раться на мировые авторитеты — размахивал презритель­но высокомерным восклицанием Верлена: «Все прочее —

1 В первоисточнике нет курсива, так же как его нет в тетради Отара Дзидзигури, откуда переписана цитата. (Примеч. ред.)

Литература!» Словом, наша малочисленная рать усом­нившихся перекликалась и оснашалась. Но с какой целью? Чтобы молчать?!

Первые три недели из расписания занятий выпали лек­ции по зарубежной литературе двадцатого века: нам было объявлено, что лектор приглашена в Америку, на сим­позиум по Фолкнеру.