Глава 6

Патетика слишком путаной мысли о миссии едва не обеспокоила Бахметова. Но зачем о мис­сии что-то понимать и что это дает неуспокоенной в гонке жизни душе? Виски тяжело застучали горячей кровью, и Сергей опять прикрыл глаза. Стоит ли во­обще эта жизнь рефлексий? Вряд ли. Сама-то она не слишком размышляет над собой. Она рвется наружу в самости природы — часто вполне идиотской,— и заполняет все ниши Земли и Вселенной. Но должно же быть в ней какое-то целеполагание. Должно! Хотя бы для того, чтобы стряхнуть с себя нарос­шую дрянь. Не тем ли занимается Раевский, в де­ятельности которого, безусловно, очень скоро будет какой-то результат — хотя, причем здесь может быть Раевский? Почему все время кажется, что Раевский связан с Эрикой? И кто в итоге будет прав? Зачем, зачем менять то, что проросло естественным путем? Если человечество порочно по своей сути, то пусть порок и проглотит весь биологический вид со всем его неразвившимся потомством. Зачем спасать то, что обречено? Обречено? Но неужели судьба пре­допределила человечеству смерть, тогда как жизнь лезет из всех щелей? Какая чушь! Конечно, нужно спасать; нужно чистить и целеполагать. И если одна паршивая овца портит стадо, нужно взяться за овцу,— в своем бреду все-таки засмеялся Бахметов.

Тяжелый воздух над головой, тем временем, уже растворялся в гигантской воронке неотвратимости, и в пустоту небесного эфира потянулись хороводы знакомых клеток — нет, это сам Бахметов смотрел из эфира вниз и чувствовал дыхание миллиарда клеток,— окутанные теплом солнца, они весело шеле­стели в общении, притягиваясь друг к другу ядерной энергией желаний, а то и пожирая себе подобных. Все это сильно напоминало бессмысленную возню под микроскопом; но клетки излучали столько ра­достного тепла при устремлении вверх или рождении новых, что не хотелось замечать темных аур в сотне мест пространства. Душа с грустью сжималась при виде младенческой невинности этих клеток, и было в них что-то излучающее то самое тепло и предан­ность. Не все клетки претендовали на полет вверх, но слишком многие носили в себе тепло и свече­ние благодати — и все это ребяческое мельтешение нельзя было не любить. Бахметов почувствовал, как дрогнули уголки его сердца, а затем — и губ баре­льефа выступающего из границ пустоты лица. Лю­бить, только любить — никакая множественность не могла растворить в себе взявшийся ниоткуда сенти­ментальный порыв укрыть собой каждую несущую в себе жизнь икринку бытия.

Долгое и почти безвременное созерцание будто на малую секунду, но прервалось страшной иглой контрапунктного разряда пересечений линии сер­дечного пульса и подрагивания вполне уже родных клеток. Бездонное поле обитания клеток неведомой волей стало оборачиваться роговицами скрученного под углом вверх коридора, куда сразу устремилось намерение Бахметова. Коридор в самом его конце превратился в темный тоннель и что-то посыпалось сверху — плёнка стремительно бегущих кадров ре­альности до боли в глазах дернулась, а в возникшем проёме чистого света появились две будто бы ви­денные прежде мужские фигуры. Бахметов протер

.губ барельефа выступающего из границ пустоты лица.

Воспаленные глаза. Одна из фигур вдруг щёлкнула выключателем и стены снова вспыхнули десятками плафонов. В состоянии несомненного дежа вю Сер­гей нервно очнулся — свет в глубине подвала без жалости стянул штору ночи с площадки аккуратно выстроенных штабелей винных бутылок. Что-то, возможно, сообразив, Бахметов без особой радости хмыкнул. Теперь, кажется, оставалось ждать прибы­тия Чингиза.

Ты упрямишься, пробуя всё, ты себя изнуряешь и убиваешься, когда так упрямишься (фр.).