И вдруг этот человек снизошел до нас, вошел в четвер­тый класс, сонно гудящий на уроке грузинской лите­ратуры.

Вздох то ли ужаса, то ли восторга слился со стуком парт.

Учительница поспешно вскочила и, одергивая жакет, засеменила навстречу. Директор жестом остановил ее, по­вернулся, и тут мы увидели рядом с ним мальчика, черно­волосого, худенького и высокого, с круглыми черными глазами. Увечная правая рука директора лежала на плече мальчика и время от времени как бы в рассеянности еро­шила жесткие, коротко постриженные волосы.

— Это мой сын,— сказал директор.— Зовут его Джумбер. Возьмите его в товарищи.— С этими словами он убрал руку с головы мальчика и легонько толкнул его впе­ред.

— Вот и замечательно! Прекрасно! Мы очень рады пополнению! — закудахтала учительница и с умильной улыбкой на лице, ласково обняв мальчика за плечи, повела его между партами: — С кем бы ты хотел сесть, Джумбер? С мальчиком или с девочкой? Впереди или подальше? А может быть, ты любишь сидеть у окна?

Если не хотите пострадать от его проделок, посадите перед собой, на первую парту,— сказал директор, на­правляясь к выходу.

После его слов учительница сперва отстранилась от мальчика и посмотрела на него из-под очков с тревогой и испугом, но тут же овладела собой:

— Ах что вы, батоно Сандро, какие могут быть продел­ки! Я вижу детей насквозь. У вас чудесный сын. С такими глазами шалунов не бывает.— Она еще долго расхваливала бы новичка, если б ее не прервал стук захлопнувшейся двери. Осекшись на полуслове, она покосилась на дверь, еще раз внимательно и без прежней умильности оглядела мальчика и глубоко вздохнула:— Садись, мой хороший. Садись, куда хочешь.

Он сел на свободное место рядом со мной.

Так началась наша дружба, не прерывавшаяся до его страшной трагической гибели.

Вот уже пять десятков лет живу я на белом свете и вся­ких людей навидался: попадались среди них яркие и само­бытные, даровитые, может статься — даже и гениальные (во всяком случае, некоторые мнили себя таковыми), но Джумбер Мхеидзе остался исключением, хотя талантов и самобытности в прямом и полном смысле слова он был лишен. Как нарочно. Чтобы не застить удивительный свет этой души.