Па одном конце двора мужчины говорили об атомной бомбе, а на другом Ивлита утоляла нереализованный инстинкт материнства: устроив Тамилу на коврике среди цветущих ирисов и обложив подушками, читала ей «Раз­бойника Како», доводя малышку до слез жалостливой повестью о сиротском детстве...

Я знал эту черту Ивлиты, какой-то сладостный са­дизм — разбередить душу ребенка и расплакаться с ним; в свое время мне пришлось вкусить ее сентиментальной педагогики; а тогда я радовался, что вырос, что покинул теплое женское гнездо воспитательницы-тетушки и, обнаг­лев, на радостях перестал называть ее тетей. Это слово как-то само выпало из обращения. Я стал звать ее просто Ивлита. На возмущенное замечание бабушки: «Эй, сопляк, какая она тебе Ивлита? Она тебе тетка родная!» — я, смеясь, отмахнулся: «Скажи спасибо, Мариам, что тебя бабушкой величаю».

Все настолько переменилось, что нам с Джумбером разрешалось брать оставшиеся от дядьев ружья и шататься по горам.

В ту зиму в лесу объявилась лисица — воровка и стер­ва: в капканы не попадалась, туповатых дворняг облапо­шивала почем зря и таскала кур из-под носа у хозяев. За хитрость и жадность ее окрестили Пистимеей. Наших кур она не трогала, как бы признавая сферы влияния, но мы с Джумбером не приняли ее условий. После долгих поис­ков, в лесной глухомани, на заросшей папоротником пус­тоши, обнаружили лисью нору. Разбросанные вокруг окро­вавленные перья указывали на то, что нора обитаема.

Засада на папоротниковой пустоши ни к чему не приве­ла: Пистимея то ли загуляла, то ли отсиживалась. Тогда мы решили подключить к розыску нашего дворового пса Зеро.

Почуяв волю, Зеро ошалел от радости и потащил нас на поводке с такой силой, что загнал вконец. Задыхаю­щийся, охрипший, он учуял лисью нору, яростно ринулся и воткнулся в нее, как пробка в тесное не по размеру горло. Лаз был мал для него, но он хрипел и рвался вперед, все туже забивая дыру своим небольшим крепким телом, по­крытым жесткой желтовато-коричневой шерстью. Джум­бер еле выволок его, ухватив за заднюю лапу...

Как же случилось, что, вспоминая наш дом с его обита­телями, я забыл про Зеро! Лютого Зеро, неистового Зеро, прозябавшего в конуре за домом и поглядывавшего оттуда светло-карим холодным взглядом, не выражавшим ничего,

Кроме презрения. В нем постоянно клокотала злоба. Он был начинен ею как взрывчаткой, и стоило возникнуть поводу, стоило вспыхнуть искре, она подкидывала его и бросала в атаку, неистовость которой никак не соответствовала поводу, превосходила его тысячекратно (в точности — физика взрыва); и этим несоответствием, каким-то проти­воестественным накалом вызывала оторопь, ужас, только не насмешку. Цепь, на которой сидел этот лютый зверь, стальным кольцом соединялась с проволокой, протянутой через просторный двор, и он носился вдоль ограды и грыз ее колья, когда же с разгона бросался на виновника своей ярости, натянутая проволока пружинила и отшвыривала его назад с такой силой, что он крутил в воздухе сальто. Однако это не укрощало его, а приводило в еще большую ярость, и жутко было слушать не лай, а хрип, вылетающий из удушенного ошейником собачьего горла, но никогда, ни разу этот звук не перешел в визг или скулеж, в нем даже не зарождалось оттенка сомнения или хотя бы удовлетво­рения — только бой и атака! Это был редкий экземпляр — пес-воин, не знающий страха, созданный для схватки, для большой охоты и словно в насмешку просидевший всю жизнь на крестьянском дворе, возле конуры и миски, вы­долбленной в камне. Лишь однажды, достойного схватиться с барсом, его запустили в вонючую лисью нору, откуда Джумбер с трудом выволок его, чуть не оторвав задние лапы, и он дрожал от возбуждения, непонятности пережи­того и впервые почувствованной благодарности к своему спасителю.