Книга всегда была для меня советницей, утешительницей, красноречивой и спокойной, и я не хотела исчерпать ее благ, храня их для наиболее важных случаев.
Жорж Санд
Отдышавшись, пошел по вагонам. Элико нашлась в переполненном общем. Судя по ее лицу, она не очень обра довалась моему появлению. Торопливо встала и вышла в тамбур. «Я спутала станцию. Решила, что ты не пришел»
Все объяснилось так просто — но я не отрывал глаз от Элико: здесь, в вагоне, она казалась совсем другой. Она потрогала мою рубашку, провела рукой полбу: «Где ты так взмок?» — «Бежал за поездом».— «За мной бежал?» Я кивнул. «Сумасшедший...» Забилась в угол между печкой и дверью (у другой двери курил инвалид на грубом протезе), расстегнула мою рубаху и дула за воротник* иногда ее рука проскальзывала туда же и легонько касалась моей груди: «Еще не остыл,— шептала она,— сумасшедший...» Проводница за нашей спиной возмущенно фыркала. Когда она заходила в вагон, я притискивал Элико к двери и целовал.
Кругом гремело и лязгало железо. От махорки першило в горле. Пахло гарью и грязью.
Поезд шел мимо гладко стесанных белых скал — может быть, тех самых, что я видел в бинокль из Большой зеленой долины.
Поздно вечером мы были в Тбилиси
Так я впервые попал в город.
Город
За тридцать лет я настолько сжился с ним, что трудно восстановить первые впечатления. Одно очевидно — это был другой город, не тот что сейчас. На его улицах можно
Было встретить мацоищика с осликом, шарманщика на фаэтоне, сухопарых стариков в черкесках и азиатских сапогах, несущих свой экзотический наряд с достоинством, но не без вызова. А под пасху к базарам по улицам гнали гурты испуганных овец. Районы новостроек едва вырисовывались в проектах архитекторов, самый старый из них — Сабуртало, кончался там, где вскоре после войны поднялись Дома специалистов: конечная остановка троллейбуса в этом направлении так и называлась: «Дома специалистов». Неподалеку от них каждый день шумела толкучка, особенно оживленная по воскресеньям. Обитатели зверинца в долине речушки Вере еще не задыхались от нехватки кислорода, и туры, взбегая на искусственные скалы, видели вокруг не заслоненные многоэтажными постройками холмы и горы и, радуясь родной стихии, охотно размножались. Горячие источники, не перерезанные подземными магистралями, сполна обеспечивали водой знаменитые серные бани, и под их сырыми пупырчатыми сводами с плеском ушатов и гулким стуком деревянных шлепанцев-кош перемешивались монотонные баяты банщиков. В многочисленных пекарнях приветливые рачинцы пекли хлеб, пахнущий за версту и не только украшающий любой стол, но способный заменить самое роскошное угощение, особенно вкупе с овечьим сыром и бутылкой очень сухого кахетинского, которое в ту пору продавалось, как «Столовое № 8». А уютный проспект Руставели походил на большую гостиную, где, не сговариваясь заранее, можно было увидеться с друзьями, щегольнуть обновой и услышать городские сплетни. Трущобы на Песках еще кишели крысами, Метехская скала не была облицована гранитом, Аичисхатскую базилику находили в закоулках у Воронцовского моста только старожилы, а на старой киностудии у другого моста, названного в честь героев-челюскинцев, снималось плохое кино. Тбилиси был тех размеров, когда городские дурачки не терялись в нем, их знали и баловали: на левом берегу бритоголового, одышливого толстяка Кику; на правом — беззубую старуху Наргизу с набеленным как маска лицом и пунцово накрашенными губами — стоило ей обернуться на робко следовавших за ней мальчишек, как они разлетались вспугнутыми воробьями. Нередко движение на улицах застопоривала похоронная процессия: впереди над толпой покачивался гроб, выстланный атласом