Прежде всего я благодарна тебе за то, что ты вернул мне грузинский язык. Ты знаешь мою судьбу: сорок лет вдали от родины — это много, слишком много! И хотя сердце гнало по венам грузинскую кровь (другой во мне не было ни капли), язык мой забывал родную речь. Я вы­училась лепетать по-итальянски, картавить по-француз­ски, обкатывать во рту крепкие камешки английских сло­гов и выстраивать шеренги немецких; в последние четыр­надцать лет я вполне овладела русским с северным акцен­том. Но если бы кто знал, как тосковали мои губы, нёбо, гортань ио родному глаголу, шершавому и терпкому, как виноградные листья в разгар осени, стремительному, как дышащий свежестью весенний поток, и гулко-звонкому, как глиняная утварь шрошских гончаров. Какое редкое, ни с чем не сравнимое блаженство, какую интимную ра­дость испытывала я, с трудом восстанавливая и наконец произнося, рождая горлом эти звуки! Глоток холодного вина в жаркий день не мог освежить меня так, как слово Цинандали или с и г р и л е1. Строфа Галактиона поражала совершенством, утроенным и удесятеренным новизной и радостью.

1 Сигриле — прохлада.

Я была счастлива. Спасибо Тебе за это! Своим талан­том и азартом ты преодолел космополитическое брюзжа­ние усталой старухи, почитательницы Стендаля и Пруста, так и не преодолевшей юношеского увлечения Шиллером и втайне обожавшей черноглазого веймарского олимпийца.

Но то были олимпийцы! Полубоги! Нет — боги! Огром­ный Кельнский собор, готический шпиль которого вызы­вает восторг и оторопь. А ты показал мне дом под черепич­ной кровлей, просторную имеретинскую оду с резным бал­коном и распахнутой настежь дверью. И я вошла в него и услышала нашенский говорок с его взлетающей, как на горках, интонацией. И почувствовала запах опаленной у камина кукурузной лепешки, и приправленной орехом фа­соли, и сухую кислинку изумрудного цоликаури, какое особенно удавалось твоему деду.

Мой милый зспЬа, я опять позволяю себе это обраще­ние, хотя рука невольно противится. Внятно ли прочиты­вается в моей метафоре характеристика Твоего творчества? Именно так я восприняла его при первом знакомстве по просьбе недоумевающей Ивлиты, и так же восприняла сейчас, спустя двадцать лет, и с радостью убедилась, что ничего в твоих писаниях не обветшало. Ибо ты никогда не руководствовался конъюнктурной злободневностью, а это уже немало.