Ч^о-то он разговорчив с утра. С ним это не часто.

— Ну а ты как? — спрашивает.

Прислонив к груди мотыгу, правой рукой приподнимаю левую: стоит ее отпустить, она виснет плетью, но что-то в ней сопротивляется, ищет силы, и от этого по обмякшим мышцам щекоча пробегают токи, словно тончайшая дрель вибрирует в них.

Комья

Прежде всего я благодарна тебе за то, что ты вернул мне грузинский язык. Ты знаешь мою судьбу: сорок лет вдали от родины — это много, слишком много! И хотя сердце гнало по венам грузинскую кровь (другой во мне не было ни капли), язык мой забывал родную речь. Я вы­училась лепетать по-итальянски, картавить по-француз­ски,

Не знаю, обидит тебя мое следующее суждение или польстит, но скажу откровенно: перечитывая твои книги, я то и дело останавливалась в недоумении и изумлении — написанное было значительнее и больше тебя. Или я недо­статочно хорошо тебя знаю? Мне думается, что это верный признак таланта, как кимберлитовая трубка — признак алмазного месторождения. Через тебя говорит иной голос, а ты лишь его проводник, его перо. Художник редко равно­велик

Извини за многословие — восьмидесятилетней старухе простительно. Буду рада, если мое письмо хоть чем-т, о поможет тебе или хотя бы ненадолго отвлечет от житей­ских забот.

Всегда помню и люблю. Этери Джорджадзе.

Р. 8. Письмо пролежало десять дней. Наконец-то

...Нугзар ушел. Я дотащился до складного кресла и устроился в нем под ласточкиным гнездом. Еще не холод но, и плед, принесенный И влитой, лбжпт на перилах бал­кона

Когда память отваливает последний камень, прошлое, подобно подземному озеру, само устремляется навстречу. Не захлебнуться бы, не утонуть...

Только с помощью слов, строка за строкой ложащихся на бумагу, можно остановить этот поток и вглядеться в него.

Как сказано

Все невзгоды солдатского карантина — пот и грязь марш-бросков, усталость и жажду безводных привалов, хо­лод ночевок и тоску дождливых дней — все затмила в памяти красота осеннего леса.'

Потом начался листопад. Над палатками открылось небо. Листья сгребали и жгли, и горьковатый дымок таял между деревьями. С каждым

Но надо было еще обтесать, приручить, обучить.

Для начала годились все средства. Например: «Сапоги должны быть надраены так, чтобы я разглядел в них вот эту свою ма-аленькую бородавку. Нет вопросов? Праавильно...»

А осень стояла гнилая, дождливая; военный городок развезло: чтобы в таких условиях

Я едва приоткрыл глаза: в луче света из коридора в зал проскользнула заведующая клубом и за руку втянула воен­врача. Опять стало темно. Заведующая — одинокая трид­цатилетняя женщина с прыщавым лицом и великолепными ногами, взволнованно дыша, стала шуршать одеждой, а военврач — молодой черноглазый азербайджанец — гово­рил капризным шепотом: «Здесь дует, давай поближе к печке...»

Я все видел и слышал, но как бы из другого мира; не волновало даже то, что они могли

Наступало короткое северное лето, но и оно было свя за но с заботами о печке и будущей зиме.

В начале июля снаряжалось отделение на заготовку дров: в телегу под брезент укладывали топоры, пилы да тушенку с хлебом и углублялись в леса, полные влаги и комариного гуда.

Палатку ставили в березовых перелесках, где ночью было светло от стволов и травы отдавали

Три года на двух гектарах, больше тысячи однообраз­ных, как под копирку, дней. Они слились в один, спрессо­вались в некую сверхплотную субстанцию, в зерно, спя­щее в глубине сознания и готовое дать всходы.

Но только один день из той тысячи сам собой, без усилия прорастает в памяти; точнее, он остался