(Такая у него была присказка— «бум говорить».) Одернул гимнастерку и подмигнул мне:

— Пойду командиру доложу. Чтоб жену подготовил. Бум говорить, они соседи, ему и карты в руки: по-соседски, с каплями, с валерьянкой...— И опять подмигнул.

Когда я вышел в коридор, он стоял у телефона и ру­гался с «коммутатором»; видно, тот долго не соединял. Наконец на другом конце провода загремел

Капитан Маратов утер лоб и опять подмигнул мне.

— Психует,— сказал он, кивая на телефон, и объяс­нил: — Запсихуешь. Он уже на пенсию настраивался, на­деялся полковника получить и уйти с честью, в голубой шинели и папахе из каракуля. А теперь нету. Как бы до­срочно не спровадили,

Этот вопрос на всю жизнь остался для меня загадкой, предостережением, напоминанием о темных, порой непро­глядных закутках человеческой души.

А майор Макунин сумел и после смерти сделать мне добро: оказалось, что он включил меня в список демобили­зующихся для поступления в вузы. Список был коротень­кий, всего семь человек, и я в нем стоял

Рыжиков уводил меня в автопарк, закрывал-в боксе и гудел:

«Что ты уперся, дуся? Ты ж не под Сталинградом! Твоего майора все равно не вернешь, а остальным жить в Красной Армии служить...»

Мне сказали, что из-за моего упрямства демобилизация может оттянуться

Впрочем, сия синоптико-фенологическая метафора при всей точности и наглядности не вполне уместна; ведь, в конце концов, речь не о стихии, а о политике — одной из разновидностей человеческой деятельности. Ното зар1епз-у — если он действительно зар1епз — вполне по пле­чу управлять стоком вешних вод так, чтобы избежать

Было еще одно существеннейшее обстоятельство: я вернулся в Тбилиси — единственный город, для которого весна пятьдесят шестого означает еще и нечто другое, кро­ме оттепели, и связана с трагическими событиями, разыг­равшимися там в марте, в годовщину смерти Сталина.

Разумеется, в армии я ничего о них не знал.

Помнится, как-то замполит спросил меня с ноткой до­сады и неудовольствия:

«Слушай,

129

Жившей с семейством в Дидубе, в маленьком собственном домике над Курой. Она же, пока я умывался и перекусывал с дороги, вкратце рассказала мне о том, что произошло в городе минувшей весной.

В годовщину смерти Сталина городские власти запре­тили возлагать цветы к его монументу и проводить траур­ный митинг. Запрет вызвал бурю. К набережной, где стоял монумент, потянулись толпы с венками и букетами. Мно­гометровый

Позже мне их действительно показали. И сам я обратил внимание на одно из последствий мартовских событий — уж слишком оно бросалось в глаза: комендантский час был

Отменен довольно скоро, однако милиция и патруль прояв­ляли чрезвычайную бдительность. И стоило тбилисцу, встретив на улице знакомого, по обыкновению задержаться

Лет на десять старше истинного возраста, а личико чуть ли не настолько же юнее.

Тамила с минуту разглядывала меня, и глаза ее все больше округлялись, затем она молча распахнула дверь и бросилась в глубь квартиры. Я вошел в просторную при­хожую, заваленную пронумерованными коробками и бу­мажными мешками. Такие же коробки и мешки видне­лись сквозь стеклянные двери в двух залитых солнцем комнатах. В углу стояла вешалка,

Тамила недовольно посмотрела в сторону и прошептала: Ты бы, мама, хоть шлепанцы обула... Ходишь боси­ком...

Тетя Нуца глянула себе на ноги, на крупные босые ступни, расставленные твердо и крепко (этим она тоже на­поминала мне бабушку), и неожиданно высоким голосом воскликнула:

В такую-то жару!..— И, махнув рукой, продолжа­ла: Представь себе, он еще дома не был, в деревне. Пря­мо сюда пожаловал