К этому времени характер и облик моей матери — «бедняжки Анико» — претерпели еще одну метаморфозу:

Она стала молчаливая и работящая. Ей шел двадцать третий год, и в ее глазах появилось выражение усталости и обма­нутого ожидания, словно, отшалив детство, отыграв девичьи игры и не дождавшись обещанных радостей,

Лости просим, добры молодцы! Сбрасывайте свои мешки; кто же вас так нагрузил? Скоро и хозяин придет...» «Тетушка Мариам, в твоем доме мне за них нечего бес­покоиться.— И, понизив голос, Кето добавила:— Этот ни бельмеса по-иашемугне смыслит. Зато второй каков! Глянь! С тремя дочерьми за таким в шесть глаз смотреть».— «Ладно, Кето, будет тебе!» — «А что? Я по себе сужу. По­тому к себе и не взяла, от греха

И чудо свершилось: заезжий музыкант, чуть ли не сто­личная знаменитость, влюбился в «юную Чио-Чио-Сан»,

Кап он лопотал, целуя ее ладошки и скулы, и увез в Москву. 1 (ранда, к этому времени дочь таежного охотника, надоршшнаяся на поденной работе, покоилась в чужой земле, вдали от родных мест, на старом Верийском кладбище, но, думается, даже там она почувствовала облегчение, когда молодожены пришли

Потрескавшийся от жара, со щеткой усов над губой и креп­кими белыми зубами, пугал своей вызывающей чувствен­ностью.

Первой из сестер открылась маленькая Ивлита. Соб­ственно, Ивлита была не такая уж маленькая — ей шел семнадцатый год, и в противоположность старшим сестрам она не только не делала тайны из своей влюбленности, но, радостно-взволнованная,

В тот год мама окончила педагогическое училище и го­товилась приступить к занятиям в деревенской школечетырехлетке. Школа помещалась в бывшей лавке: на окнах фанера, крыша течет, печурки чадят. Анико про­сила у правления хоть какой-нибудь помощи, но ей пока­зывали пустую кассу и намекали на сложную международ­ную обстановку.

Тут семейное предание умолкает и после долгой и не­ловкой паузы сообщает, что ко времени свертывания геоло­гической партии Анико была беременна. Голос предания звучит смущенно и глухо — можно догадаться, какое смя­тение вызвала в семье эта новость. Одна Ивлита может про­лить свет на неразборчивые страницы, но, блюдя семейную тайну,

С годами я понял, что наивная, не допускающая сомне­ний вера бабушки в бога объяснялась просто — бог обещал ей встречу с сыновьями. И она терпеливо ждала ее. Много лет спустя, умирая в тбилисской клинике, бабушка не мешала врачам, терпела все, что с ней делали, но в душе радовалась тщете их усилий. «Скоро помру,— говорила она с виноватой

В сопровождении бабушки и нескольких соседок Ив­лита понесла письмо на могилу сестры, чтобы там вслух прочитать его умершей.

Женщины сперва поплакали над свежим, не успевшим осесть холмиком, убрали гнутые прутья венков и сгнившие цветы; затем Ивлита развернула треугольник солдатского письма и, с трудом сдерживая слезы, нараспев стала чи­тать. Ее чтение сопровождал речитатив плакальщиц, время от времени

Примерно с восьми лет я обхожусь без подсказки.

Помню, как я тогда летал во сне...

Все дети летают во сне.

Подросткам тоже иногда снятся полеты. Но это уже не то. Подростки падают. Падают из окон, с крыш, с деревьев, падают на камни и в болота, кишащие змеями, и, когда уже их сердца не выдерживают невыносимо длинного падения, когда у них сводит нутро от жесткости нарастаю­щих

После этого случая мне стало казаться, что я полечу, стоит мне только оторваться от земли.

Хотелось взлететь с вершины горы, на которой была расположена наша деревня и куда мы каждый день выго­няли скотину на пастбища. Дорога к пастбищам тянулась через каштановый лес. Она всегда была мягкая и чуть сырая, даже в жару.

Лес кончался неожиданно, и сразу же за ним начинался выжженный солнцем