Пришлось прыгать километров за пять до нашей стан­ции. При падении Джумбер подвернул ногу, и я до дома та­щил его на себе. Вот уж когда мы напартизанились вдо­воль...

Не помню, когда я в первый раз попал к ним в дом, но думаю, что это было вскоре после нашего знакомства: Джумбер любил гостей и часто затаскивал к себе после уроков.

Это была патриархальная грузинская семья,

Дели вокруг ничего скверного, точно для них мир освещало иное светило.

Совсем другим человеком был отец Джумбера — Санд­ро Мхеидзе: дома он гремел и командовал, как в школе. Тетя Нуца смущенно объясняла, что привычку кричать муж привез с фронта, где от непрерывной канонады на­половину оглох. (Характерно, что ее смущенная интонация была

Лерийский капитан приобрел в жизни много ценного и ма­териально осязаемого, отдав взамен нечто бесценное и на­столько нематериальное, что его и назвать-то было невоз­можно: его можно было только почувствовать, когда, вер­нувшись навеселе и согнав нас с Джумбером со стульев, он показывал свой странный «театр теней» — снимал стек­ло с керосиновой

Это было счастливое время. Война кончилась. Вырытые на горах окопы зарастали травой. Наши землянки осыпа­лись и рушились.

Перемену, происшедшую во всем, трудно не только оп­ределить, но и восстановить в памяти: мир точно потяги­вался и нерешительно улыбался. В гигантской панораме, открывавшейся с балкона нашего дома, не изменилось

Па одном конце двора мужчины говорили об атомной бомбе, а на другом Ивлита утоляла нереализованный инстинкт материнства: устроив Тамилу на коврике среди цветущих ирисов и обложив подушками, читала ей «Раз­бойника Како», доводя малышку до слез жалостливой повестью о сиротском детстве...

Я знал эту черту Ивлиты, какой-то сладостный са­дизм — разбередить душу ребенка и расплакаться с ним; в свое время мне пришлось вкусить ее сентиментальной педагогики;

Можно утешиться тем, что жизнь Зеро кончил до­стойно, во всяком случае, так, как хотел: на старости лет, когда, оборвав ночью заржавевшую цепь, он отъел пол­ляжки у пасущейся на лугу ослицы, дед отвел его в Боль­шую зеленую долину и оставил пастухам: и в первый же день он схватился с пастушескими собаками, молодыми, могучими волкодавами; разнять кровоточащий клубок, из которого летели шерсть и клочья, не было никакой возмож­ности, пока он сам не распался, оставив на траве неболь­шого

Места репетиций запомнились по запаху: в красном уголке постоянно варился клей из рогов, от которого сладко подташнивало; а на заброшенном току, где репетировали летом, прело прошлогоднее сено, поодаль сохла горка на­воза с цементно-серой коростой в трещинах — точь-в-точь шкура старого носорога, за ней склон оврага усыпали

Она кружилась все медленнее, а Джумбер обстоятельно и осторожно выбирал травинки из ее волос и снимал с платья; он делал это поистине с материнской тщатель­ностью и с осторожностью минера, ни разу не коснув­шись ее.

Дали наконец перестала кружиться и, снизу заглядывая ему в лицо, растянула

В девятом классе его исключили из школы. Он ударил на уроке учителя физкультуры.

К нам в школу каким-то ветром занесло отыгравшего свое громилу баскетболиста, волосатого и сильного, как горилла. Баскетболист был матерщинник, циник и хам. Мы устраивали ему обструкции, жаловались на его вы­ходки новому

Разбирательство скандала тянулось недели три, и все это время мы были вместе — я тоже не ходил на занятия.

Тетушка Ивлита негодовала:

«Ну при чем здесь ты? Вот исключат тебя за компанию, а я полсловечка не замолвлю. Хорошенькая мода — учите­лей бить!»

«Да какой