Боже, как все это жутко... И как похоже на Сашку — он вечно был замешан во всех мыслимых интригах. Он был слишком молод для того, чтобы с ним считались, и его признавали только тогда, когда он наносил неожиданный удар. Ему приходилось нагло плевать на все законы и понятия, на всякую субординацию (если этот термин приме

Ним к криминалу) — хотя бы для того, чтобы его заметили. И вот — не только заметили, но и на мушку взяли... И выстрелили... Невольно Таня представила его себе — окро-вавленный, он упал на ступеньки, а убийца все стрелял и стрелял... Она содрогнулась, в горле встал плотный комок. И, чтобы как-то отвлечь свое воображение от страшной картины, она выдавила из себя:

— Ты-то как?

— Да я-то нормально. Вот, на работу устроился... Программистом...

Он отвечал машинально, совершенно удрученный Та - ниной реакцией. Он не собирался причинить ей боль и теперь чувствовал себя едва ли не виновником гибели Саш-ки. Сникнув окончательно, он скомканно и торопливо распрощался и ушел.

Таня впала в прострацию. Что-то вокруг происходило, она это видела, как-то участвовала в этом, но ничего не понимала. После Витькиного ухода в комнату заглянула мать, села рядом, обняла, начала говорить что-то ласковое. Таня, кажется, даже отвечала — невпопад и какую-то ерунду. Мать пыталась вытянуть из нее, что произошло, и этот вопрос был единственным, четко дошедшим до сознания девушки. Неестественно ровно она сказала: «Сашка умер». Потом вспомнила, какие наставления он ей давал — правду о нем нельзя выдавать даже после его смерти, — и на всякий случай добавила: «В больнице». Мать заплакала, но она жалела не его, а свою дочь. Она просила прощения, почему-то считала себя виноватой за сцену накануне. Таня кивала, говорила ничего не значащие слова. Ей хотелось, чтобы ее оставили одну, в покое, чтобы никто не лез к ней, не пытался разделить ее горе.