— Не отмалчивайся, Ладо! В первый раз при свиде­телях об этом говорю.

— Ты слыхала когда-нибудь этого Ферапонта?— тихо спросил я.— У него же ни слова не поймешь. Мычит и гукает, помесь коровы с филином!

— Ну это ты брось! Человек заикается немножко и гундосит. Бывает, и хуже говорят. Или ты не понял его пожеланий?

— Касьян!— крикнул я и вскочил.— Касьян, эти люди сведут меня с ума!

— Успокойся, Ладо,— дед Касьян обнял меня за пле­чи.— Успокойся, сядь.

— Ни слова, бабушка! — я обернулся к бабушке, боль­но колотя себя кулаком в грудь.— Клянусь тебе, ни од­ного слова. Я не понял ни одного слова из его тоста. Только «культурный» и «грузинская».

— Вот тебе и на! Как же остальные все поняли?

— Я не знаю... У них опыт большой, они сколько лет его слушают...— Я чуть не плакал.— Ах черт, как я просил перевести его слова!

— Да и это пустяк, Ладо! В конце концов какое нам дело, что тебе пьяный заика сказал. Ты бы послушал, что люди говорят... Мне, может, и не поверишь, так вот Касьян твой здесь, и послушай его. Скажи, Касьян!

Касьян угрюмо покосился на бабушку, но промолчал.

— Нехорошо, батюшка,— бабушка осуждающе пока­чала головой,— неправильно ты себя ведешь. Его всем миром обложить надо, может, и поймет тогда, а ты плечо подставляешь.

— Эх, Теброне, мало ли что люди говорят!— вздох­нул Касьян.

— Как это — мало ли что говорят?! Среди людей живем, не в лесу... А люди осуждают тебя, Ладо. Очень осуждают. А есть и такие, что поехиднее, так у них языки злые — не дай бог, злее перца. И Нуце ' твоей достается, сама слышала, и мне уже перепало. То ли еще будет! Зачем же тебе, чтоб имя бедной девушки по селу трепали? Чем она заслужила? Бедняжке и отцовой дур­ной славы по гроб жизни хватит, совестливая она.

— Что Нуца плохих слов не заслужила, ты пони­маешь,— обиделся я.— А чем я все это заслужил?

— Опять двадцать пять! Начинай сначала... И это-то тебе по душе, Касьян? Скажи, не молчи, божий человек!

— По душе не по душе, пустой разговор, Теброне,— отозвался Касьян.— Одного не пойму: что этим Ниорадзе приспичило? Нуце ведь восемнадцать только?

— И этот туда же!— бабушка подбоченилась и под­жала губы.— Крепко, однако, Ладо тебя заморочил! Только ты его слова на веру не бери. Он и мне заливал.— Бабушка дернула Касьяна за рукав и, когда тот обер­нулся, поманила пальцем и понизила голос:— При мне Нуцу целовал,— сообщила она.— У меня на глазах. Я мол­чу, никому про это ни слова. И ты помалкивай; и без того на него много собак навешали. А когда ему сказала: что же ты — не поил, не кормил, а целуешь, он что ответил? Я, говорит, и тебя так целовал, и Павлиа, и деда Касьяна... Ёерь такому после этого! Что твоя боро­дища, что Нуцины щечки — ему все одно. Видишь, как вывел?— Бабушка помолчала, в задумчивости глядя на меня, и вдруг сказала:— Он что думает, несмышленыш мой: что мы все забыли. Как целуют, как любят, забыли... Я тебе скажу, Ладо: как сыночка своего, в колыбели воркующего, никогда не забудешь, так и любовь.