С этой минуты каждый километр дороги сделался пыт­кой. До нее я не представлял себе степень опасности, теперь мне казалось, что машина все время ползет над обрывом и любая оплошность чревата падением в бездну. При ма­лейшем крене или рывке все тело напрягалось в попытке помочь машине, уравновесить ее или задержать. Ноги за­текали от напряжения, плечи и спина одеревенели.

Так продолжалось несколько долгих часов.

Дождь перестал, и икринки мороси, подсвеченные на ветровом стекле, поредели и высохли.

Неожиданно машина стала. Я с тревогой посмотрел на шофера, на этот раз он не тянул на себя сцепление и не выжимал тормоза; откинувшись на дерматиновую спинку, он выдохнул: «Хаиши!» — и полез из кабины.

Несколько человек спрыгнули из кузова: я не столько видел их, сколько чувствовал в кромешной тьме. Закурили, высвечивая склонившиеся над огоньком лица, и, вразнобой гремя сапогами, пошли куда-то. Я увязался следом, дер­жась голосов и дыма.

И тут впереди, в той стороне, куда мы шли, вспыхнул свет, ослепительный и холодный, как электросварка. Вспыхнул и погас. Впечатление было такое, как если б сквозь графитную облицовку горы проломилось отверстие в сияние немыслимой яркости.

Пока шли в том направлении, пролом разверзся еще дважды и на поверку оказался дверью в крошечный духан с огромной лампочкой под потолком: только на киносъем­ках мне доводилось испытывать подобное перенасыщение светом — до исчезновения теней; в него трудно было сту­пить, он обладал плотностью, переполнял тесное помеще­ние и лез в рот, в ноздри, в уши.

Мои попутчики подошли к стойке и выпили по стопке водки.

Местные посматривали настороженно, с прищуром.

Путь к машине проделали на ощупь, как в склепе: я потерял ориентиры и, со всех сторон стиснутый непрогляд­ным мраком, не сознавал себя в пространстве. Только за­прокинув голову, где-то очень высоко над собой увидел свинцово-мягкую черноту неба, отделяющуюся от аспиднотвердой черноты гор, и перевел дух. Мир обрел масштаб; мы стояли в глубокой теснине между гор, на самом дне.