— Ртвели,— сказал дедушка и, видимо, решив, что она может не понять, пояснил: — Сбор винограда.

— Какая прелесть!..— всплеснула руками Этери Геор­гиевна.— Обожаю ртвели!

Утром меня разбудил голос Фирюзы — жены Латифа: он доносился со стороны марани пронзительно громко, аж в ушах звенело.

— Мариам, ай Мариам! Забирай эта недоделка, не то в тонире спалю! Сорок лет баба, а хворост ломать не могла! — И с той же громкостью: — Эй, цаца, чему детей школа учишь? Уходи, пока не сержусь! — Это она честит тетушку Ивлиту.

Слышно, как бабушка Мариам смеется и откликается:

— Будет, будет, Фирюза! Не ругай девку, сейчас сама к тебе спущусь.

Вот я и дома... Хорошо... Все по-прежнему. Все как и было: Фирюза печет хлеб, а поскольку молча ей не рабо­тается, она, не щадя голосовых связок, поносит всех под­ряд; и не по злобе, а для потехи; начала с Ивлиты, затем перекинулась на соседок, поворачиваясь в сторону домов,

Которым адресованы едкие шпильки. Ее пронзительный азиатский фальцет с руладами разносился до дальней око­лицы.

Со стороны марани потянуло дымом, затрещал хво­рост в тонэ: словно кто-то все суетливей и поспешней ло­мал его, пока не опростал рук, и тогда полый гул пламени сменил все звуки.

Бабушка с кувшином и полотенцем на плече, посмеива­ясь, просеменила вниз. Заметив меня, покачала головой:

— Фирюза разбудила? Ну и голосистая, дай ей бог здо­ровья! Вставай, скоро приступим...

Я наспех перекусил и спустился в виноградник. Солн­це к этому времени поднялось высоко. Туман в ущелье рас­сеялся. Воздух был чист и прозрачен. Снизу, со стороны села, слышались оживленные голоса — во многих вино­градниках приступили к сбору урожая. А урожай в тот год был отменно хорош. Между широкими листьями, тронуты­ми по краям желтизной и багрянцем, поблескивали перла­мутром и матово серебрились плотные заиндевелые гроз­дья, такие крупные, что десяток их едва умещался в широ­кие ведра. Попадались и кисти-великаны, разом наполняв­шие половину ведра: их поднимали на руках, как младен­цев, а азартная Фирюза не ленилась подбежать, чтобы по­целовать каждую.

Ведра опорожнялись в большие плетенки. Плетенки я относил наверх, в марани, и ссыпал в давильню. Гроздья скатывались с чуть слышным и мягким шорохом...