И все-таки теперь я вижу, что годы после заключения были, в сущности, трагедией, разыгрывающейся в тайни­ках души. Стоическое сопротивление.

Вадим Д. был талантливый поэт, и я не понимал, почему он довольствовался суррогатом, а не писал стихи. В конце концов, он мог не читать их в переполненных аудиториях. Мог вообще нигде не читать. Поначалу я думал, что все именно так и обстоит; стихи пишутся в стол. К сожалению, я ошибся. В терапевтических целях я попытался заинтересовать его переводами с грузинского. Поначалу он вроде бы загорелся и попросил Лику сделать подстрочники; однако дальше этого дело не пошло. Не­

Ужели дар так уязвим? В молодости он мне казался не­истребимым. Лишь однажды после заключения в нем про­явился литератор: я подарил ему свою книгу, вышедшую в Москве, и, когда Вадим нетерпеливо раскрыл ее, я уви­дел знакомый взгляд мастера, погружающийся в текст, как в физическую среду...

Убраны все паруса на моем корабле.

Ветер надежды бессильно новнс на корме.

В мертвую гавань прибило нас штилем полночпым...

Эти строки Лика с трудом разобрала в больнице на стене над его койкой.

Он стоически переносил удары, в том числе и самый жестокий — потерю таланта: не гнался за ним и не клян­чил. Несомненно, он был мужественный человек. Но не­известно, как сложилась бы его новая жизнь, не окажись рядом с ним Лики Гуриели, что положила она на чашу весов, чтобы перевесить всю горечь, безнадежность и боль, скопившиеся к тридцати годам в душе Вадима. Степень ее самоотречения была такова, что она отказалась даже от своей красоты, приглушила ее и растворила в семье.

Здесь и завязался сложный узел между нашими же­нами.

Лали знала о моем отношении к Лике Гуриели и реа­гировала по-своему — стихийно и по-женски коварно. Со­бираясь к Лике, она наряжалась тщательнее, чем на кон­церты, и, оживленная, веселая, всячески старалась затмить хозяйку дома. Это удавалось без труда, ибо Лика держалась незаметно и искренне восхищалась как нарядами подруги, так и напором ее агрессивного обаяния.