Бондо улучил минуту и бегом пустился под гору.

— А ты, Инашвили, еще попомнишь меня!— пригрозил он на бегу.

— Шагай, шагай!— я махнул рукой.

— Не таким, как ты, Инашвили пугать! — крикнула бабушка.

— Приголубь его, подлеца, бабуся!— отозвался Бон­до,— Приласкай сукина сына!

— Сам ты подлец, сукин сын, негодяй и разбойник! Ишь, «выписала» я... Да его пра-пра-прадеды здесь жили...

И их прадеды тоже. «Выписала»...— Бондо скрылся внизу, за зарослями таволги у изгиба дороги, а бабушка все не могла остыть.— Сукин сын... Самого его выписали. Неиз­вестно только, для какой надобности. Шарманка ходячая... Чего ему надо было, Ладо?

— Лучше скажи, зачем к Бесариону ходила?

— Как зачем? Ответ твой передала. Насчет женитьбы.

— Так вы не выкинули этого из головы?

— Ладо! Ладо! Сейчас этого громилу назад позову.— Я засмеялся.— Не смейся, душа моя, не смейся...

Так начался третий в это утро заход на мое укрытие. Его накал не шел ни в какое сравнение с двумя предыду­щими. Я попал под горячую руку — и чего только не на­слушался за десять минут. Проклятия и просьбы, примеры и уговоры, укоры и угрозы... Уж не знаю, как Бесо Ниорадзе обработал бабушку, но на этот раз мне не только не уда­лось переубедить ее, я не смог вставить ни слова в ее мо­нолог.

Но вот показался наш дом — старый, все переживший дом,— и бабушка умолкла перед его лицом. И я молча нес кувшины с водой и смотрел на калитку, за которой нас никто не ждал. Даже собака. И тогда бабушка сказала:

— Ладо, я прожила здесь шестьдесят лет.— Я про­молчал.— За шестьдесят лет не только люди — власть менялась. Но никто не сказал мне грубого слова... Да что мне — никому в нашем доме... Такая была семья...— Я от­крыл калитку, и через тенистый двор мы прошли к дому.— Ну не женишься ты, уедешь... А мне что прикажешь де­лать? За тобой ехать?.. Не люблю я города,— ответила себе бабушка.— Не смогу там. Задохнусь в содоме вашем. А здесь тоже не жизнь, глаза от людей пряча и уши заты­кая... Не срами ты мою седину, сынок. Память деда люби­мого не оскорбляй. Дай умереть спокойно.— Она сняла с головы платок — от жары, наверное, и в ту же минуту пчела к ней слетела и зажужжала, зажужжала, словно бабушкина седина была лучше всех цветов на свете. А у меня сердце так и дрогнуло: показалось, что бабушка передо мной голову обнажила, и я сказал поспешно: