Сидим мы, горячий чай прихлебываем. Нуца оказалась сластена, варенье уплетает; бабушка ей подкладывает, она отказывается, но ест, поглядывая на меня. Бабушка улы­бается, сморщенным лицом, головой трясет: «Прав ты был, Ладо, когда ругался со мной. Хороша Нуца, глаз радуется». А я слышу, как дождь вокруг шуршит, и вздыхает, взды­хает, а в камине просохшие дрова постреливают, а подсох-

477

4

Шие волосы Нуды пахнут дымом и все еще дождем, и так мне уютно и славно... Так бы и сидел всю жизнь!

Но просидел я недолго. Над нашей умиротворенностью и чайным уютом вдруг пронеслась какая-то тень или голос меня позвал... Бабушка заметила перемену в моем настрое­нии, перестала потчевать Нуцу, спросила:

— Ладо, ты почему не ешь, не пьешь ничего?

Г— Не хочу, бабушка.

— Хочешь, я другое варенье принесу?

—{ Не надо.

— Не надо так не надо... Мог бы вежливей ответить.

Я осторожно встал из-за стола, даже стул не отодвинул,

И, ни слова не говоря, пошел в мастерскую. Дождь усилил­ся, но я шел медленно, словно боялся расплескать что-то.

Вот и хлев. Святилище.

Скульптура удивила меня. Она была не так плоха, как мне казалось, но все недостатки бросались теперь в глаза так, как будто за время, что я ее не видел, кто-то нарочно преувеличил их. Как я раньше не замечал этой тяжести в постановке ног, этого угловатого, как при падении, взмаха рук? Она не бежала, а замерла, точно споткнулась, и только юное лицо в ожидании какой-то радости было устремлено вперед. В этом несоответствии проступало чтото новое. Новое и интереснее. Какая-то волнующая нере­шительность. Ее следовало выявить, открыть до конца...

Я принялся за работу. Дело пошло. Я увидел это сразу. Дело пошло так легко и быстро, словно я нашарил в рых­лом грунте готовую скульптуру, оставалось только отко­пать ее, не повредив.

Шел дождь, а я работал. Кажется, в первый раз так работал в дождь, и он не тяготил и не угнетал меня. На­против, вдруг усилившийся шум струй был приятен, словно подпевал что-то под руку.