— Ну уж нет!

Я отвел Нуцу в свою комнату, дал ей спортивные брюки, пестрый свитер.

Переоделась, вышла. Лицо растерянное. Волосы еще мокрые, дождем пахнут. Идет неслышно. Заметила мой взгляд, улыбнулась.

— Мать честная! В штаны влезла! — ужаснулась ба­бушка.— А идет ей, а, Ладо? Сорванец! Как есть сорва­нец!— Бабушка усадила нас на кухне, в гуще распаренных запахов толченой зелени и чеснока и живо поставила на огонь чайник. Дрова в камине сердито шипели и брызгали слюной. За окном лил дождь, и сидеть на кухне было тепло и приятно.

— Ты какое варенье любишь, дочка?

— Ежевичное,— ответил я вместо Нуцы.— Чай по­крепче завари, бабуся, и погорячей. Видишь, никак чело­века не согреем.

— Ой, вижу, вижу, чтоб мне ослепнуть! Может, тебе чачи немножко плеснуть?— Бабушка хитро сощурила глазки и пальцами показала, как мало она нальет чачи.

— Не надо, мне не холодно.

Тут бабушка обратила внимание на мой свитер и вос­хищенно зацокала языком:

— Нуцико, радость моя, тебе так к лицу эта кофта. Мой тебе совет — не возвращай ее Ладо.

— Не верну... Только он отнимет,— Нуца подняла глаза и несмело, словно заискивающе, улыбнулась мне.

— И-и, скажешь тоже,— отмахнулась бабушка.— Он у меня добряк, незнакомому последнее отдаст. Инашвили все такие, и дед его, и отец, и дядя,„ За неделю до того, как мой Габриэл преставился, пришла к нему Парнаозова вдова Дэспина: «Прости, ради Христа, Габриэл, не к больному с такой просьбой обращаться, но сообщили нам из Тбилиси, что нашлась могила нашего Парнаоза: далеко очень где-то, говорят, что не в России даже, а дальше. Извелась я. Тянет меня, как будто живой он, только в тюрьме или где... К Красному Симону пошла — он пятьдесят рублей вы­писал, но этого, предупредил, на проезд не хватит. А ты знаешь нашу беду...» (У них дочь от чахотки лечится...) И что? Было у моего старика немножко денег отложено на похороны. Он взял да и отдал. Дэспине половину. Я ему сказала: без денег, говорю, Габо, остаемся. «Ничего,— говорит,— придется обождать, пока Дэспина долг вер­нет...» Пошутил. Да не суждено было, родимому, дождать­ся... Дэспина как вернулась из своей поездки, целый час на его могиле убивалась... А что до денег одолженных — как вы их не видели, так и я их больше не видела... Вот какие они, Инашвили. А ты говоришь — отнимет! Бабушка с улыбкой махнула рукой, легким касанием большого и ука­зательного пальцев вытерла уголки губ и взглянула на меня. В эту минуту она любила во мне черты мужа, и своего свекра, и своих деверей, и сыновей — всех мужчин Ина­швили, с которыми породнилась когда-то и которых родила на свет.