А «баба Катя» была всем как родная бабушка: выслу­шает, поохает, приласкает и всплакнет, если надо... Так и ходила по камере от одной к другой, переваливаясь утицей, улыбаясь кротко, но не без лукавства. Даже плохо гово­рившие по-русски венгерка и датчанка о чем-то часами шептались с ней, и она кивала, хмуря жиденькие бровки, и качала головой: ай-ай-ай!.. Пока камера была заперта и мы сидели как куры на насесте, не было человека милей бабы Кати. Она привносила в тюрьму что-то от семьи, от домаш­него уюта, по которому тосковали наши женские души. Но стоило лязгнуть засову или надзирательнице в коридоре не­осторожно загреметь связкой ключей, у бедняжки подка­шивались ноги и ее глазки цвета выгоревших васильков

Прикипали к двери, при этом они еще больше светлели от ужаса и делались почти белые. Мы никак не могли понять, чего она так боялась, тем более что месяца два после появ­ления в камере ее ни разу не вызывали на допрос.

Но пришел и ее черед.

Когда надзирательница объявила: «Лузгина, на доп­рос!», она сначала заметалась по камере и чуть не полезла под нары. Людмила Терентьевна обняла ее, успокоила. Старушка сникла, повязалась прибереженным для такого случая беленьким платком, присела на минуту и, вздохнув безропотно: «Ладно, бабоньки, бог не без милости...», пошла.

Вернулась она часа через два, как нам показалось, очень довольная. Ее морщинистое личико оттаяло и порозо­вело, глаза налились васильковой голубизной. В выраже­нии лица, в каждом ее движении чувствовалась свобода и даже беспечность, которая охватывает человека после ми­новавшей опасности. В состоянии некоего опьянения она вдруг отбила дробь каблуками посреди камеры — видно, плясунья была в молодости — и, сорвав с головы платок, взмахнула над собой. Но тут же застыдилась, расстелила платок на коленях и, разглаживая его, пряча повеселев­шие глаза и довольную, смущенную улыбку, стала рас­сказывать.

В воспроизведении Этери Георгиевны рассказ Екате­рины Ильиничны звучал примерно так:

«Ну, девоньки мои милые, слушайте, чего было... Ой, наконец-то оно позади, миновало, не ждать боле, на голос но вздрагивать. И не верится... Слушайте... Повели меня по лестнице наверх, через двери железные, а йотом по колидору зеленому, с дверьми по обе стороны, но уже не железны­ми, а деревянными... Ну да про это вы лучше моего знае­те, небось и вас туда же водят, не мимо. Иду и себе думаю: может, и не так мое дело худо — вон люди кругом наши, не чужие, и говорят тихо, не злобятся. Господь не без милос­ти, авось обойдется... Ей-богу, пока до места дошла, так даже в себя взошла. А ведь тута поначалу чуть на пол не брякнулась, ноги не держали...