Лестнице и, воспользовавшись заминкой перед дверью, за­ходит ему за спину и стреляет...

Характерно, что выстрела в доме не слышали. Услыха­ли грохот упавшего тела, сотрясшего ближние квартиры. Но никто не поспешил на звук, никто не выглянул в тре­воге. Только соседка с третьего этажа робко приоткрыла дверь и, глянув наверх, увидела алое пятно, расплываю­щееся снизу на лестничной площадке: кровь протекла в щель между лестницей и каменной плитой. (Она долго проступала сквозь косметическую побелку, потемнела, почернела, но и через двенадцать лет я вижу ее там и с ужасом чувствую странное утешение.) Соседка предпочла не выходить из квартиры, а позвонила наверх и испуган­но спросила: «Что у вас там разбилось под дверью? Вы­гляньте, ради бога!..»

Сандро Мхеидзе выглянул.

В первые минуты над телом убитого сына его никто не видел. Но разве нужны очевидцы, чтобы представить муку отца. Мне нужны слова, способные передать его боль при виде единственного сына с рваной раной под вытекшим глазом, в луже крови лежащего на пороге отчего дома. Таких слов нету. Не существует. Потому-то я бросил это занятие.

Позвонившая по телефону соседка вернулась к двери, приотворила ее на ширину цепочки, прислушалась, но так и не поняла, что там происходит: сверху доносились звуки растревоженного зверинца — стон, рык и вой.

«Батоно Сандро! — позвала она.— Сандро, что там?!» Ответа не последовало, и одинокая женщина испуганно захлопнула дверь.

С той минуты Сандро Мхеидзе и впрямь сделался похож на раненого зверя; вернее, он стал им — истекаю­щий кровью, но еще сильный.

Я увидел его, поднимаясь по лестнице, на площадке перед знакомой дверью, рядом с прислоненной к косяку крышкой гроба. Он вперил в меня покрасневшие, ввалив­шиеся глаза и с интонацией, соединившей негодование и недоумение, хрипло сказал: «Убили», а когда я обнял его, еще раз жалобно проскулил на ухо: «Убили, парень, убили...» В первые дни он забыл другие слова.