Таков был характер нашей реки, ее склад и нрав, ее голос и цвет, такими были ее берега и стремнина. Но, по­добно тому как из многих фотографий любимой, которые нам доводилось видеть, мы обычно не расстаемся только с

Одной, я всюду носил с собой образ нашей реки, как бы ее моментальный снимок — первое, что возникало перед глазами, когда я вспоминал о ней: широкая, нестерпимо сверкающая на солнце излучина, и в ее дрожащем струя­щемся мареве чуть размытый силуэт худого длинноногого Андро, вытягивающего невод...

Это было старое воспоминание, одно из первых впечат­лений детства, и было в нем что-то бесконечно грустное, словно я смотрел на эту картину, выплакав все слезы.

Андро вернулся домой через месяц после окончания войны, вернулся первым и, как оказалось, последним из пятнадцати мужчин, ушедших на фронт из наших выселок.

Во всех домах, от нижних, стоящих у реки, и до самых верхних, в непогоду окутанных облаками и, казалось, уно­сящихся на небо, шумно чествовали его — фронтовика, победителя, сломавшего хребет фашистскому зверю. И хотя на выгоревшей гимнастерке застенчивого Андро поблески­вала единственная медаль, он не смущался. Андро пони­мал, что его возвращение было для всех как бы добрым на­чалом, залогом встречи с остальными фронтовиками, и он сам ждал их, ждал нетерпеливо и радостно...

Но шли дни, недели, месяцы. Прекрасное послевоенное лето сменилось осенью. Собрали урожай. Попили молодого вина за здоровье тех, кто еще не успел вернуться. Каждый хотел чокнуться с Андро, обняться с Андро, поцеловать Андро, чтобы убедиться, что у его надежды есть теплая живая опора... Люди хватались за эту опору, не в силах до конца поверить похоронкам. С утра до ночи пьяный Андро шатался по деревне, а добравшись до дому, валился на кровать, которая почти не прогибалась под его длинным худым телом, и не слышал, как кто-нибудь из соседей стаскивал с него яловые дембельские сапоги и укрывал шинелью.