— Сам подумай: я таскаюсь каждую неделю, кому по­нравится такая навязчивость? А тут новый человек... Или, еще лучше, вместе пойдите.— Джумбер перевел взгляд на Алеко.— Вдвоем!

— Они все равно догадаются,— махнул рукой Алеко.

— Почему? Про меня ни слова. Скажите, что вы сами по себе. Разыграйте их. Задание для студентов театраль­ного института!

— Все равно догадаются,— повторил Алеко.— В наш век такие наперечет.

Мы остановились неподалеку от ворот детдома, под сте­нами огромного мрачного здания из темного кирпича.

— Если сторож не пропустит, оставьте ему — он пе­редаст,— сказал Джумбер.

— И половину слопает,— загоготал Алеко.

Джумбер тоже засмеялся и протянул ему свой па­кет.

— Вон та калитка рядом с воротами. Сторожа зовут дядя Афе. Я подожду здесь, ладно?

— Пошли? — Алеко оглянулся на меня.

Пока наискосок поднимались в гору, к темнеющим в серой стене воротам, он сказал со смешком недоумения:

— Вот чудак! Не думал, что он такой...

— А что, собственно, чудного? — вскинулся я.

— Ладно, не заводись. Чудак — это не брань, а удив­ление.

В будке сторожа у ворот сидел старый курд — худой, небритый и неразговорчивый. Он выслушал нас, глядя че­рез оконце печальными верблюжьими глазами в тяжелых веках, взял у нас пакеты с конфетами, неторопливо поз­вонил по внутреннему телефону и вызвал Магули.

— Магули-джан, это опять дядя Афе говорит. Иды здэс на ворот, тибе два мальчика одно дело хотят.— Видно, Магули на другом конце телефона не поняла, и он пояс­нил: — Зачем так говоришь, да? Мальчик хороший, опять канфет принес.— И, слушая достигавшую нашего слуха бойкую скороговорку, тихо засмеялся и положил труб­ку: — Сичас придет. Она канфет любит: мало дети дает, много сам кушит.

— Кто кушит? — насторожился Алеко.— Воспита­тели?

— Все кушит,— флегматично ответил старик и пере­числил по пальцам: — Воспитатель кушит, повар кушит, санитар, сыстра-хозяйка, медсыстра, два доктора тоже ку­шит. Даже я кушил. Один такой амбал парень каждый раз конфеты носил, мы все кушил.