147

Буны, уши, глотки — стадион взорвался! Ртутный столбик разлетелся вдребезги! Никогда прежде я не слыхал ничего похожего. Это было как извержение.

После матча долго шли по проспекту Плеханова, за­прудив его во всю ширь, постепенно и незаметно растекаясь в боковые улочки: я стал частью неторопливой, удовлетво­ренной толпы, утолившей смутное стадное чувство, той са­мой толпы, что некогда вяло и слепо смяла меня и вытолка­ла на обочину. Сподобился. Причастился. Крещенный в ур­банистической купели стадиона, я почувствовал себя го­рожанином, тбилисцем.

Рядом в ленивом послематчевом ритме шагали мои однокурсники — Лери Джаиани и Алеко Кайшаури. Пер­вый из них, бледный и элегантный, на свою беду и впрямь походил на Жерара Филиппа (роковое сходство заворожи­ло его и убило как актера, с годами превратив в посмеши­ще). А второй... Второй сыграл немалую роль в моей жизни — со студенческих лет и поныне: это он с Тамилой нагрянул в деревню во главе съемочной группы и пригро­зил телепередачей к моему пятидесятилетию.

В тот давний сентябрьский день он повел меня на фут­бол — крестил в урбанистической купели стадиона. Крест­ный отец!.. Он водил по выставкам, спектаклям и вечерин­кам, покровительствовал деревенскому. парню, поучал, опе­кал. Со временем он же инсценировал для театра три мои повести, одну из которых лет десять ставил по всей стране, от Сибири до Прибалтики, а под конец умудрился снять на Центральном телевидении и даже получить приз на какомто фестивале. По его почину мы сообща написали киносце­нарий, принесший нам сомнительную известность,— сня­тый по нему фильм не выпускали на экран и Алеко вовсю эксплуатировал это обстоятельство: то выдавал нас за жертв волюнтаризма, то намекал на интриги некоей могу­щественной мафии, то многозначительно сдавал на Запад. Алеко считали самым способным студентом на курсе, и, пожалуй, не без основания. Но он как-то мельтешил, ста­рался всюду поспеть, не упустить, и измельчал в спешке, весь вытаял на поверхность. По-репортерски зоркий, на­храпистый и мобильный, он был чуток на политическую конъюнктуру и новые поветрия в искусстве и, смело под­хватывая их, порой оказывался вроде бы даже в роли лиде­ра. Так, еще на первых курсах, зеленым юнцом он возвы­сил голос против героико-романтического театра — вернее, того, во что он выродился к концу пятидесятых годов. Он