Не архаичные поэтические красоты «Гильгамеша» — бесспорные и удивительные — поразили меня. Меня по­разило то, что, едва ступив на путь цивилизации, едва огра­див города и «отвернувшись от стад», человечество усом­нилось в правильности сделанного шага и, с первозданной, первобытной силой высказав это сомнение, запечатлело его на глиняных табличках. Часть табличек уцелела, и теперь мы знаем, как длинна цепь, протянувшаяся от безымянного создателя эпоса до Руссо и Толстого. Выбор был сделан, точнее — предопределен, но сомнения никогда не покидали человечество.

Не приведи Бог, чтобы мировая катастрофа исторгла из его груди слова проклятья!..

Как человек, написавший несколько книг, я обнаружил характерную закономерность: если замысел вещи плодоро­ден, а не надуман, то она пишется как бы сама собой —

В нужное время являются эпизоды и подробности и находят свои места; работа может двигаться быстрей или медлен­ней, но ты все время в стремени, в фарватере; при ошибочном же замысле, как ни перегревай двигатель, с мели не снимешься.

По моим наблюдениям, жизненные романы подчинены тем же закономерностям: бесплодные усилия любви — признак ошибки, тогда как плодородный «замысел» рож­дает гармонию.

Время для меня было безрадостное: точили сомнения и усталость. Редко-редко возвращалась потребность в рабо­те (или привычка?) и тянула к столу-— до зуда в пальцах. Но белизна бумаги отпугивала — я разлюбил слова.

Общение с Ольгой, ее заинтересованность и чуткость оказались для меня бесценными: не сокрушенные вздохи, а осмысленный, глубокий, я бы сказал — профессиональ­ный, интерес: в ее понимании кризис был симптомом болезни, предвестником того, что в творчестве мучительно, как запоздалый зуб,— прорезывается крайний субъекти­визм. Болезнь эту она изучала с любопытством и осторож­ностью, поскольку чуралась крайностей.

Развивая свою теорию о «наполненном» слове и доподлинности, я и впрямь договаривался до крайностей.