А «баба Катя» была всем как родная бабушка: выслу­шает, поохает, приласкает и всплакнет, если надо... Так и ходила по камере от одной к другой, переваливаясь утицей, улыбаясь кротко, но не без лукавства. Даже плохо гово­рившие по-русски венгерка и датчанка о чем-то часами шептались с ней, и она кивала, хмуря жиденькие бровки, и качала головой: ай-ай-ай!.. Пока камера была заперта и мы сидели

Пришли почти в самый конец, за нами еще только одна дверь, самая последняя. Постучались. А там за столом парнишечка сидит, в мундирчике зеленом с погонами, симпа­тичный такой, толстоЩеканький, моего младшего чем-то

Напомнил. Совсем от души отлегло. Огляделась я. Кругом хорошо так! Чисто, аккуратно. И на столе у него

«Спрашивай, говорю, чего изволишь, гражданин следо­ватель, только не сердись. Христа ради!» — Заробела я, страсть.

Он опять за свое: «Сказывай, как тебя заербовали!»

Хоть бы я знала, что сие слово значит.

«Не пойму тебя,— говорю,— батюшка. Гражданин

А он вскочил, кулаком по столу:

«Еще раз спрашиваю — ербовал или нет?»

Съежилась я вот так, голову в плечи втянула, а сама ду­маю: не может же того быть, чтобы сынок с матерью род­ной худое сделал. Ну а если не худое, пусть как хотят так и прозывают..

— Не знаю,— сказал я.— Ведь рассказано уже нема­ло. Я даже не исключаю, что среди принесших венки были вернувшиеся из ссылки.

Она помолчала. Покивала со вздохом:

— Это правда. Это так. Видимо, в человеческом созна­нии есть ячейка, которая заполняется только чужой волей. И процесс заполнения сладостен, как соитие. Я и там встре­чала людей, продолжавших боготворить его... Сама я в та­ковых себя не числю, отнюдь.

— Ртвели,— сказал дедушка и, видимо, решив, что она может не понять, пояснил: — Сбор винограда.

— Какая прелесть!..— всплеснула руками Этери Геор­гиевна.— Обожаю ртвели!

Утром меня разбудил голос Фирюзы — жены Латифа: он доносился со стороны марани пронзительно громко, аж в ушах звенело.

— Мариам,

Женщины работали весело, с шуточками: такая уж это работа — сбор винограда! Ивлита помогала Этери Геор­гиевне, объясняла, как лучше управляться с тугими ви­ноградными ножницами, а Фирюза подтрунивала над ни­ми:

— Такими француцкими пальчиками только кушить виноград.

— Оставь их в покое, Фирюза! — притворно

— Отслужил,— сказал я и, кивая на мальчика, жавше­гося к ее ногам, спросил: — Твой?

— А то чей? — усмехнулась она.— Не твой же...

Фирюза, смотревшая из-за куста, насмешливо растя­нула:

— Не считай, Отар-джан,— скоро три годика

В сруб вошла Нато. За ней, держась за подол, пришле­пал сынишка.

— Ну как ты?

Пожала плечами:

— Не знаю.

— Где Анзор? — спросил я про мужа.— Чем он зани­мается?

— На приемном

— Ты чего это? — крикнула Фирюза.— Никак, помо­чился...

Я рассмеялся, сел на борт давильни, свесив за борт ноги, розовые, как у сизаря, и сладкие, как головки сахара. Во­лосы на ногах слиплись, и пчелы и всякая веселая мошкара слетелись к моим ногам.

Вечером, когда пришли арбы забирать виноград на за­готовительный пункт, я был пьян. Я был пьян, но крепко стоял на ногах и пошел