1 М е й м у н (арабскмаймуни (груз.) — обезьяна.

Работал ее характерный каркающий голос Пифии и антич­ный жест руки с длинными холеными ногтями.

От нее же я впервые услышал историю Гильгамеша — древнейшее сказание, записанное на глиняных таб­личках в Шумере. Более того: она шутя называла меня Э н к и д у — именем

Нужно было видеть восторг дедушки после этого рас­сказа.

«Маро! — звал он и хлопал себя по коленям.— Слы­шала, старуха? Мельник выиграл судебное дело у короля! А меня наш бестолковый Гогиа-председатель когда захо­чет, тогда и турнет с места. Дорогу прокладывать приспи­чит или еще чего — бумагу припечатает, и готово! Вот это я понимаю — закон! Где, ты говоришь, такое случилось? В какой благословенной стране?» «В Пруссии,— отвечала Этери Георгиевна.—

Мне показалось, что с моим приездом эти болезненные реакции обострились, и, думается, я разгадал причину:

Прежде окном в большой мир, рассказчицей, была для нас Ивлита. И вдруг — эта женщина, объездившая полсвета, владеющая шестью языками и читавшая на них книги, которых не читала не только

Красавицы грузинки, воспетому в стихах... Встречаются в горах такие церквушки: сложенные из местного камня гру­боватой тески, с простым орнаментом над входом, распи­санные местным богомазом и украшенные вышивками де­ревенских старух — куда им до Гелати и Ошки1, но при­смотришься повнимательней и поймешь, что никакие собо­ры не выразят так полно душу этого места, не вместят ее и не наполнятся ею.

Легок и щедр был труд

Гелати, Ошки — знаменитые образцы грузинской средневе­ковой архитектуры.

Ревянные лопаты и велели лезть на крыши — взрослым туда пути заказаны, черепица не выдержит; дети весело сбрасывают снег и прыгают в накиданные сугробы... Кон­цовкой миниатюры, видимо особенно нравившейся автору, было не лишенное поэтичности, или, уж во всяком случае, педагогичности, наблюдение:

Та засмеялась виновато и, подойдя к Этери Георгиевне, обняла ее сзади:

— Ты уж извини меня, Этери. Всю жизнь глупая, да еще состарилась. Извини, голубушка. Не обессудь...

В день моего приезда Этери Георгиевна пообещала рас­сказать о себе,

Случалось, в пивной или в каком-нибудь винном погре­бе к нам прибивался захмелевший беззубый хмырь в заму­соленном лапсердаке и, колотя себя кулаком в грудь, хва­тая соседа за лацканы, клялся, что он тоже, ага, оттуда — с лесоповала, с Воркуты или с Колымы, ага, а за что? Чтобы яда против советской власти? Ни-ни...— и в доказательство предъявлял свои наколки и сипел блатные

Она слышала о них кое-что — слухи дошли и до дерев­ни, однако недостоверно и без подробностей. Услышанные от меня подробности взволновали ее.

Таким образом, ее исповедь стала как бы ответом на мой рассказ.

Мы сидели под липой. Этери Георгиевна вышивала на пяльцах и просто, без малейшего пафоса, как о школьных делах минувшего дня, повествовала о своем аресте

«Вы такая любительница спорта?»

«Нет, я поехала с мужем, которому необходимо было повидать кое-кого из друзей».

«Кого именно?»

«Я не знаю».

«Но мы знаем, как затруднен был въезд в Германию в тридцать шестом году. Как вам это удалось?»

«Оформлением документов занимался мой муж».

«С которым вы так и не удосужились

«Я говорила, что в камере собралось много иностранок. Нас так и дразнили — «коминтерном» и «лигой наций»... Однако большинство были все-таки русские,— продолжа­ла Этери Георгиевна, помолчав и опять берясь за пяльцы.— Они значительно тяжелее переносили свое положение, это бросалось в глаза. Но каждая мучилась по-своему... Была с нами некая Людмила Терентьевна, человек удивительной твердости духа и жизнестойкости. Она все время подбад­ривала нас, обнадеживала,