— Почему?— Нуца вскинула на меня глаза, убрала со лба челку.

— Да так...

Она помолчала, не отрывая от меня глаз, шагнула к дверям. Сказала тихо:

— Я пойду, Ладо...

— Погоди, Нуца. Стой!.. Нехорошо человека в такую минуту оставлять. Неблагородно это. Да стой ты!.. Мы вот что сделаем... Давай пошатаемся по старой памяти, а? Я тебе груш нарву, ты ежевику соберешь, и будем мы паиньки... Пошли, а? Только я приложусь еще разок...

Мы вышли на проселок.

Я шел рядом с Нуцей и, глядя на наши сливающиеся тени, проникновенно говорил:

— Ты, Нуца, чудесная девушка. Мне повезло, честное слово. Такая натурщица, а я сплоховал... Ну ничего. Ниче­го... Скульптура — глина. Совести у нее нет. Я вот что хочу тебе сказать: можешь считать меня своим пятым братом. Ладо Инашвили — твой брат, Нуца! Так и знай...

Нуца изредка взглядывала на меня и грызла травинку. А я все говорил и говорил, и маялся, и на сердце было неспокойно.

Прошли каштановую рощу. Вышли на футбольное поле возле пастбища, где орава подростков гоняла мяч.

Я сыграл с ними чудовищный матч — один против всех. Это оказалось как раз то, что нужно. Даже немножко слишком. После матча я — рассохшийся кувшин на свин­цовых ногах — кое-как тащился к ближайшему роднику в овраге, равнодушно слушая топот стада, бегущего следом. Нуца теребила меня:

— Скорее, Ладо! Они нас обгонят!

— Пустяки, Нинуца, я не брезглив...

Я поотстал, забрел в кусты. Меня вырвало. Наконец-то я освободился от противного ощущения в груди. Батарея разрядилась: самый чуткий прибор показал бы круглый ноль.

У родника стадо настигло нас, но Нуца не оставила меня в беде: пока я не напился, она палкой отгоняла скотину. Когда же упрямый бык с пятном на лбу все-таки прорвался сквозь ее пинки и град ударов и со стоном присосался возле меня, Нуца отшвырнула палку и бросилась на него с кулаками:

— Ну! Ну! Пошел, бугай! Дай человеку напиться! — Выкрики сопровождались звонкими шлепками по бычьей шее.