Наступало короткое северное лето, но и оно было свя за но с заботами о печке и будущей зиме.

В начале июля снаряжалось отделение на заготовку дров: в телегу под брезент укладывали топоры, пилы да тушенку с хлебом и углублялись в леса, полные влаги и комариного гуда.

Палатку ставили в березовых перелесках, где ночью было светло от стволов и травы отдавали голубизной, а днем молодая листва сквозила на солнце и отбрасывала зеленую тень; пахло ландышами, заливались птицы, по­одаль между курчавых дебрей лежало торфяно» озеро с дегтярно-темной водой, на противоположном берегу пас­лись коровы с колокольцами и женщины из ближайшей деревни полоскали белье, шмякая его на вальки.%.

Наг отряжали на недельку-полторы, а работы было на месяц: вкалывать приходилось по двенадцать часов, и ве­чером, смыв в озере зудящую, налипшую с потом мошкару и грязь, мы с трудом добирались до палаток, падали на нары, и даже девичьи песни, призывно и грустно доно­сящиеся из-за озера, не сразу поднимали нас.

Небо над лесом ненадолго наливалось чернотой, и грустные певуньи превращались в юных ведьм: песни сменялись плеском, визгом и хохотом, и в резких высоких голосах слышались досада и вызов. Тогда-то откидывали полог палатки, шуршал раздвигаемый подлесок, оживали приозерные заросли; девушки настороженно затихали; по­годя хохот и визг вскидывались отчаянней и веселей и вдруг смолкали. Мы находили друг друга впотьмах, по голосам, и не сразу выбирались на берег...

В тех краях, говорят,— целуются зори. Даже зори целуются в эту пору...

Наутро возвращались искусанные комарами, торопливо и робко обласканные, пьяные от молодости, бессонницы и мимолетной любви. Шли берегом, поодиночке, окликая и нагоняя друг друга. Просвеченный солнцем лес курился. Блестела роса на листьях. Звенели птицы. Утро было све­жее, как выпитое залпом парное молоко. Как припухшие от комариных укусов щеки девчонок-молочниц, угощавших нас напоследок...

Летние игры. Слепое, бездумное и безудержное вле­чение — порождение пугливой природы, вдруг очнувшейся от спячки и спешащей жить...

Я обратился к годам армейской службы, и что же? Что уцелело через тридцать лет?.. Серебристая свежесть северного лета, пожар осени по приречным холмам; берез­няк в мартовский полдень с голубой лыжней и чернею­щими в ветвях гнездами; даже серые плешины асфальта. А где же ребята-одногодки, с которыми я тянул солдат­скую лямку?.. Стоит любого назвать по имени, как он тут же является, точно джинн из сказки, каждый со своим характером и своей историей... Нашему брату показана ар­мия. И еще — тюрьма. Места, где из-под масок проступают лица и есть время вглядеться. От тюрьмы покамест бог миловал. А об армии толком не довелось рассказать. Каж­дую страницу моих очерков в журналах надраивали до блеска, как пуговицы перед парадом. Вычеркивались даже безобидные мелочи, вроде пристрастия старшины к не­пристойным частушкам шофера Рыжи нова — моего напар­ника. А ведь какое было зрелище! «Рижикау, дауай!..» — сядет на скамейке и слушает, блестя темно-карими смею­щимися глазами, и ноздри так и дрожат, и усы подерги­ваются, и друг, не усидев, вскочит и пройдется, притопывая каблуками и раскинув руки: «Ах, мать твоя стаханоука! Давай еще, Рижикау!» От прилива чувств он сразу, без перехода брался за работу — и, случалось, сам мыл полы: я дважды своими глазами видел его с мокрой тряпкой в руках.