Сваях, в котором с первых дней установления советской власти помещался комитет бедноты, затем сельсовет, а теперь — я прочитал это над входом — была библиотека; еще десятка два разных построек, каменных, сырых, как казематы, и легоньких, дощатых — поднеси спичку, вспыхнут, затрещат — в них ютились скобяные и хлебные лавки, закусочные, аптека, склады, баня; еще большая кирпичная школа и три особняком, вразброс стоящие бу­дочки, три парикмахерские, у каждой свой характер — светлая, с чисто выбеленными стенами и большим трезвым зеркалом, в котором все краски отражались ярче, чем они были на самом деле; другая — прокуренная, аляповатая от обложек «Экрана», «Советского экрана» и фотографий футболистов и при этом жалкая, как нищета, рядящаяся в чужие обноски; и, наконец, странная, почти все время запертая парикмахерская, похожая на явочные квартиры из детективных фильмов.

С четвертой стороны площадь замыкалась сквером, в котором я еще издали с удивлением обнаружил аккурат­ные дорожки и изящные скамейки с ровными спинками.

В этот полуденный час площадь была почти безлюдна. Всех разогнал зной, который сконцентрировался здесь так, словно кто-то держал над площадью огромную лупу.

В тени старой мельницы, сквозь стену, пахнущую мучной пылью и мышами, негромко разговаривали двое: отечный, как бурдюк с водой, одноногий браконьер Максим и коренастый, похожий на лохматого пса мужик, в котором я узнал нашего лесничего по прозвищу Пармеы Два Кув­шина.

В первые годы после коллективизации, когда Красный Симон отдал под надзор Пармену колхозные леса и водое­мы, он проявил такое рвение, что нагнал страху на сельчан, и без того сбитых с толку разными нововведениями. «Все это теперь общее, понял?— говорил тогда Пармен Два Кувшина.— Все это наше, понял? Так что ты у кого кра­дешь? У себя же, можно сказать, и крадешь, голова твоя садовая. Понял?» Ответить на это было нечего.

А во время войны, когда в деревню одна за другой при­ходили похоронные, он сам рубил заповедные леса на дрова для осиротевших домов и расставлял шнуры и сети, а под конец войны, когда рыба сделалась слишком пугливой и пугалась собственной тени, не брезговал даже динамит­ными шашками на реке, которая благодаря его довоенным стараниям четыре года подкармливала деревню... Такой уж

Это был человек — честный, бескорыстный, строгий, и внешностью и характером похожий на лохматого дворо­вого пса...

На площади я увидел еще несколько человек. Возле стеклянного магазина стояли молодые люди почти город­ского вида в широких кепках, надвинутых на глаза. Моло­дые люди поздоровались со мной снисходительно-друже­любно, с самодельным тбилисским акцентом, из-под кото­рого лишь к концу фразы пробился живой верхнеимеретин­ский говорок.