За стеной давно уже слышалось торопливое постуки­вание: кок-кок-кок... кук-кук... кок... Видно, на кухню пробралась курица. С трудом преодолевая свою инерт­ность, я ударил кулаком в стену. Курица притихла, в раз­думье пропела что-то, но погодя постукивание возобнови­лось.

Не знаю, сколько я пролежал так. Может быть, двад­цать минут, а может, два часа.

Вошла бабушка. Поглядела на меня с насмешкой и жа­лостью.

— Что, парень? Пыльным мешком хватили?

Я промолчал.

— У Бесариона внук родился,— сообщила она.— В Зестафони покатили твои свойственники...

Я не отвечал и смотрел в потолок.

Бабушка махнула на меня рукой, вышла, задвигала кастрюлями, затрещала хворостом.

— Не мог курицу выгнать, горе ты мое! Всю кухню испакостила! — крикнула она.

Я не отозвался.

Тогда она решительно вернулась в комнату, схватила меня за руку и подняла с кровати.

— Лежишь, ровно паралитик. Ступай во двор! День ка­кой. Встряхнись... Будешь убиваться из-за чепухи!

Я вышел во двор. Постоял посреди двора. Потом добрел до липы. Сел на скамейку.

Свежий ветер гнал по небу облака. Остатки тумана, вы­ползшего из ущелья, таяли в воздухе. День и в самом деле был хорош.

Неподалеку два цыпленка вырывали друг у друга из клюва дождевого червя. К ним с неторопливой уверен­ностью безнаказанного грабителя бежал через двор петух.

Откуда-то появилась рыжая кошка и стала есть траву перед оградой виноградника. При этом она морщилась, видно, трава лезла в нос и колола нёбо.

Бабушка несколько раз выглядывала из дома. Наконец

Вышла во двор. Встала надо мной: Помолчала. Возмути­лась:

—: Что ежишься? Ну что ты ежишься, беда материн­ская? Если холодно, пиджак надень. А лучше подвигайся, вина выпей ^ кровь расшевели!

Я сходил домой, надел пиджак. Но вместо того, чтобы выйти во двор, опять лег на кровать.

Ладо! — Бабушка наклонилась надо мной, встрях­нула. — Что с тобой, Ладо! Не пугай меня, Ладо! Скажи что-нибудь. Улыбнись, непутевый! Раскрой рот!..

— Устал,— сказал я.

Я устал. Никогда в жизни — ни до этого дня, ни после —я так не уставал. Похожую опустошенность, ду­маю, испытывает погорелец на пепелище: столько усилий, и все — зола. Это, конечно, преувеличение, но оно необхо­димо для того, чтобы представить, в каком состоянии я находился в то утро.