Скаку на низкую ветку налетел. Повалился на землю, руками воздух скребу. «Стой! — кричу чужим голосом.— Покажись, если ты мужчина!..» Куда там — покажись!.. Потом не помню ничего. Ночь черная. Но не смерть. Знаю, что не смерть. Сердцем знаю. Очнулся, лошадь моя над ухом фыркает. Умница, думаю. Не увели, думаю. А сил порадоваться нету. Точно всю кровь во мне водой разбави­ли... Лошадь. Липа над головой. Острый камень под лопат­кой. Рубаха липкая — все вижу, чувствую, но ни до чего дела нет. Далеко от меня все. Понимаешь? Помираю... Теперь вроде совсем помираю, а отца-матери не жалко, сестры единственной не жалко. Сидонии не жалко, хоть и любил я ее тогда сильно. О себе и не говорю. Мне все равно. Помираю, и ладно. А лошадь, умница, рядом на камни ложится, спину подставляет... И неохота мне, и все равно — а вскарабкался. Встала, пошла. Вброд через реч­ку. Как пошла, Ладо! Стакан воды на седле устоял бы и не пролился. Вышла из воды, и в гору. Дорога неблизкая, меня не раз тоска смертная по ту сторону жизни уводила, но тут хоть цель была — удержаться в седле, да и запах сильный от лошадиной шеи, как нашатырь под нос, взбад­ривал... Наверное, я все-таки как-то правил, потому что привезла она меня в самое место — к старухе Минадоре. Знаешь, Минадору-знахарку, как раз в той стороне за околицей живет? Я для Минадоры нё подарок. Не любила она меня. Власть новая ей совсем не нравилась. Но вы­лечила. Вынула из иеня пулю... А вторая так и осталась в дереве на островке, я уж потом ее обнаружил, когда следствие вел... Ты ешь, брат, ешь. Я ведь не рассказчик — к слову пришлось... Еще вот что скажу — о Минадоре: поч­ти сорок лет прошло, а она, старуха одинокая, без мужа, без опоры, санмедслужбой затюканная, ни разу ко мне ни с чем не обратилась. Характер, брат. Личность! Каждый раз, как встречу ее, шапку снимаю... Так-то и ты делай...

Прощаясь со мной, Симон все-таки спросил, добро­душно посмеиваясь:

— Что у тебя за шум с этими Ниорадзе? Женить на Нуце хотят?

— Да ну их! Обложили как зверя.