— Типун тебе на язык. Не сегодня, так завтра приду...

Работа

Старик ушел. Ушел мой старик, а я остался.

Остался я один в светлом, застекленном хлеву, огляделся. «Пора начинать,— думаю,— все готово...» Пора начинать, а со мной, чувствую, что-то неладно. Упадок сил. Робость. Са­мая настоящая робость, от которой в груди так скверно, что противно вспомнить. Ждал, ждал этой минуты, а теперь, ког­да глину видел,— на тебе! Я себе внушаю: «Это каждый раз так, Ладо. Каждый раз, стоя с чистыми руками перед глиной, ты кажешься себе бездарью и импотентом. Потом это проходит. Забыл?» — «Забыл»,— отвечаю я. Полный от­вет звучал бы несколько иначе, он звучал бы так: «В прош­лый раз что-то случилось, мне повезло, что-то нашло на ме­ня, и вещь удалась. Теперь совсем другое. Теперь — хана!..» И не было сил поверить, что, может, и на этот раз повезет и что-то найдет на меня. От бойкой самоуверенности, снабжав­шей меня шутками, не осталось и следа. Растерянность но­вобранца, прямо с возбужденно-веселого эшелона попавше­го на притихшую перед боем передовую; робость молодого супруга, оставленного наедине с женой после шумной сва­дьбы; испуг мальчика, покинутого родителями в толпе: «Стой здесь, мы скоро вернемся...»

Но подвеем этим жила неистребимая надежда и невозму­тимый опыт, и я знал, что надо начать.

На первый сеанс Нуца пришла в сопровождении своего брата Чико. Войдя в хлев, Чико оторопело уставился на за­стекленный потолок, потом обернулся ко мне и с ноткой восхищения в голосе сказал:

— А ты хорошо устроился, голубь! Жалоб нет?

— Ничего, работать можно.

— Только за вами же подглядывать будут, покоя не дадут.

— Кто будет подглядывать?

— У кого интерес есть узнать, чем вы тут занимаетесь.

— Кто же не знает, чем мы тут занимаемся?

— Ну это ты брось! Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать.— Чико остановился перед обложенным глиной каркасом, обошел его вокруг и неожиданно спросил: — Правда, что у женщины, которая на горе над Тбилиси сто­ит, пять пудов вина в чаше помещается?

— Не знаю. Поместится, пожалуй.