.в дело вмешалось чувство вины Белки.

Форпостами с нацеленностью атак, а ее источавшаяся вовне энергия жгла саму плоть окружающих сфер. Пес­чинки воинственности, однако, уже теряли задор и вет­шали, но скрепляли самих себя уверенностью в помощи покровительствующей им вечности. Разъедание проч­ных с виду тканей червями потока новых тенденций шло незаметно, но без остановки. Не сразу, но всколых­нулся оплот выстроенных каркасов и вдруг стал осы­паться от корней до тех пор, пока их прежние вершины не были разметены с земли безжалостным ветром вре­мен. На том же месте из глубин проросли скелеты но­вых стен и, казалось, вся бессмыслица круговерти имеет алгоритм жесткой конвейерной работы. Была ли смена конкретных форм вселенской заданностью априори или они просто лезли из пустот бытия в надежде отстоять право рожденной плоти на корм? А, может, это право с первых песчинок новой крови уже было загнано в рамки самого рока? Маше от рождения было предписано по­страдать от идеи Темы (Боже, как Адик мог предска­зать конец всех его сует?) или какого-нибудь коллек­тивного Темы; или она с головой упала в случайность своего бытия и оказалась очередным фрагментом цепи сумасшедшей безнамеренности жизни? Сам-то Тема не мог не пострадать в выбранной им гонке стяжания ам­биций — учитывая всю чушь его ценностных подходов. Сбой в программе Темы, конечно, был обусловлен без­мерностью тактических забот и отсутствием адекват­ного взгляда на любой мало-мальски значимый факт — Ларгин вообще, возможно, перестал понимать, что же влекло его больше всего — деньги Маши или сам драйв от авантюр. Тема явно переоценил свои силы и вышел на недоступный ему уровень. Совсем не то уже Раев­ский — судьба подарила ему гениальные возможности строительства всего вокруг себя; и он почти безмятежно лепит новую реальность, совершенно не сообразовыва­ясь ни с чьими интересами и амбициями. Раевский и Тема стремились к одному, но несоразмерность стар­товых позиций изначально размежевала результат для каждого. Значит ли все это, что предопределенность су­ществует или она лишь математически выражает себя в причинно-следственной галиматье природных качеств и обыденных поступков? Но почему Раевскому так легко дается все — оттого, что в нем собрана необходимая ком­бинация свойств или он выражает в деятельности волю нарастающих обстоятельств? Скорее всего — выражает; но если это, действительно, так, то предрешенность как факт бытия существует, беря на службу угодных ей лю­дей. Водит всех за нос, никому не сообщая конечных задач. Кто водит — Раевский или предрешенность,— сейчас понимать было неважно. Раевский вырвался на простор Москвы и, кажется, проглатывает ее целиком. Но какой план сидит в его гениальной голове? Он — один из немногих, кто может реально разворачивать мир, но в какую сторону? Что-то смущает во всех его ве­ликолепных речах и расчетах — наверное, особенная су­хость переживаний. А, может, пришло время тотальной душевной сухости, а Раевский лишь выражает общий тренд? Вдруг судьба человечества делится на какие-ни­будь вертикальные уровни и уже пройдены зарубки сек­суальных и душевных переживаний его значительной части? Теперь ведь мало кто кому сочувствует, а в ход со всех сторон идет сверхжесткий рационализм. Разве не проявляется жесткость и сухость в покупках-прода­жах акций, выдаче-получении кредита и в конкурент­ных битвах государств? Есть ли, вообще, место сочув­ствию в мире грохочущего железа и тотального расчета?