Это было счастливое время. Война кончилась. Вырытые на горах окопы зарастали травой. Наши землянки осыпа­лись и рушились.

Перемену, происшедшую во всем, трудно не только оп­ределить, но и восстановить в памяти: мир точно потяги­вался и нерешительно улыбался. В гигантской панораме, открывавшейся с балкона нашего дома, не изменилось ни штриха, но вся она стала другой, не такой суровой и замк­нутой, как прежде.

Голубые гортензии не умещались в ограде маминой могилы, из камней церковной ограды весело цвел гранат, и пунцовая свежесть его цветения пронизывала мир.

Мы припомнили довоенные игры — «лахти», «чижа», «длинного осла», а девочки, натянув платья на коленки, чинно играли в камешки.

Жизнь была прекрасна!

Бабушка с тетей Нуцей согласно хозяйничали на кухне, изредка окликая нас для пустячного поручения. То, что они с полуслова поняли друг друга, не было для меня неожиданностью. Но едва ли не быстрее их нашли общий язык дедушка и Сандро Мхеидзе. Их сблизили после­военные тревоги — они говорили о политике. Опыт долгой жизни подсказывал дедушке, что политика одним концом всегда упирается в его дом и виноградник, и, недоверчиво процеживая скудную информацию, он пытался уяснить, чем может обернуться послевоенный мир для его детей и внуков и как долго этому миру оставаться послевоенным. Особенно интересовало его новое оружие, сброшенное аме­риканцами в Японии. «Как же так! — горячился он.— Если мой сосед завел дубину, а я с голыми руками, он может «потребовать сегодня цыпленка, завтра курочку, а там и барашка!..» «Не беспокойся,— Сандро Мхеидзе значительно улыбался в ответ.— Наш вождь не так прост. Судьбы мира в надежных руках».

Иногда к ним присоединялся маленький турок Латиф. Только демобилизовавшийся из армии, он робел отставного капитана (по-моему, не столько из-за чина, сколько из-за физических параметров) и для поднятия собственного авторитета надевал на вылинявшую гимнастерку все свои медали.