Я переждал, потому что мне надо было еще кое-что сказать.

«Во-он!» — повторил он и затопал ногами.

В очередную паузу, прежде чем в кабинет вбежали теща и Жужуна, я успел от души высказаться на нашем родном верхнеимеретинском диалекте.

В результате инцидента я вернулся в комнатку в шум­ном сололакском доме. Лали пыталась помирить нас, ставя

Ультиматумы то мне, то отцу. Не добившись успеха, она перебралась ко мне, но, поскольку для занятий необходим был инструмент, дни Лали проводила у родителей, а ночи со мной. Таким образом, наша семейная жизнь преврати­лась в сплошную богему, в городской роман в новейшем с/гиле — спешка, свидания, теснота, сухомятка, усталость. И бездетность. Бездетность. Пустота. Ценою таблеток, резинок, расчетов — какое-то паническое бегство от неро­дившихся младенцев...

Спасала работа, обособленная от всего, не растворя­ющаяся в быту, каждый день восстающая из продавленной раскладушки под воробьиный ор или очередной скандал во дворе. «Как ты умудряешься писать в таком бедламе?» И впрямь — удивительно: как будто каждую ночь верный джинн возводил мне дворец...

А то вдруг шорох дождя в тутовых деревьях, сиплова­тый спросонья голосок за спиной: «Ой, я опять заспалась... А ты уже работаешь? Вот умница!..» Медленное одевание, больше похожее на стриптиз, шуршание, вздохи и стук каблучков, всклокоченная головка и любопытство в глазах: а? как?.. Испорченная девчонка! Маменькина дочка, сбе­жавшая на панель... Потом долгий марафет у старого зер­кала и плоский, отрешенный взгляд: мы, кажется, зна­комы?.. «Ну, я побежала. Ни пуха ни пера, милый!» Чмокчмок! Фрр — упорхнула...

Так изо дня в день, пока над речушкой около зоо­парка не построили наш дом с видом на вольеры и заго­ны, пахнущие фермой.

Но до тех пор было еще два долгих года...

Конфликт с родителями неожиданно сблизил нас: Лали всячески выражала Вадиму расположение и симпа­тию. Однако сеятель бурь не мог ограничиться одним кон­фликтом: теперь на очереди была наша чета.