Ешь, а туда же: жениться. Кто же натощак женится, дерев­ня? Слыхал поговорку: бедному жениться — ночь коротка. Лучше подкрепись и вздремни чуток...»

Она встала, босиком, в короткой ночной рубашке пошла к полке, на цыпочках потянулась за банкой и хле­бом, откусила: «Ух, вкусно!..» Я смотрел, как она ест, и ежится, прижав коленки, и поправляет локтем волосы, и рубашка у нее под мышкой порвана, и в этой убогой комнатке, впотьмах, мне приоткрылось равнодушное и зловещее лицо жизни, и дух захватило от протеста и состра­дания. Но я не умел облечь свое прозрение в слова и маялся безъязыкой жалостью, пока она не стала4 силой, снова увлекшей нас в омут, укутавшей в удушливый войлок забвения...

Были у нас и праздники, дни безоблачного счастья, проведенные вместе: старый Тбилиси, облепивший склоны Сололакской горы, словно один огромный дом, обросший пристройками, лестницами, балкончиками и переходами, карабкающийся вверх, до развалин Нарикалы, и в этом доме коридоры тупичков, переулков и двориков, порой таких крохотных, что послевоенный «Москвич» с трудом втискивался в них; живописные дома над Курой, на отвес­ном левом берегу; уютный Сололак с роскошными особня­ками в тени деревьев, и мощеные кручи Мтацминды, то и дело переходящие в лестницы; новый парк под горой в низине с неокрепшими насаждениями и жидким кустар­ником, маленькое зеленое озеро в складках гор, и другое, свинцово-синее, на треть заросшее камышом и водоросля­ми. А однажды мы оказались в ущелье речушки Вере и, бродя по распадам Университетского холма, услышали низкий утробный рык — это рычал лев. В вольерах на ле­вом берегу паслись верблюды и зебры. Оттуда пахло дерев­ней.

В городе я увидел все: красоту и уродство, богатство и нищету, смрадную грязь и цветущие кущи, гнилое Дампало и пречистую Святую гору. Но не многоликостью поразил меня город; я был смущен, озадачен странными, поистине необычными ситуациями, порожденными им,— в деревне е таким не столкнешься. Впоследствии литера­турная критика обнаружила в моих городских повестях элементы абсурда и приписывала их влиянию модернистов на непорочного деревенщика, а между тем я рассказывал обычные тбилисские истории, лишь слегка укрупняя де­тали.

Многочисленные поездки по белу свету убедили меня в том, что нелепость, чудовищность, порой ирреальность виденного и происходящего пропорциональны размерам города, числу его жителей; в мегаполисе национальные приметы отходят на десятый план, истончаются в дым. Традиции и лада не хватает на всех, как воды. Абсурд — дитя урбанизации, инфантильный акселерат, идиотской гримасой и циничным жестом маскирующий боль и рас­терянность.